Божественная комедия - Данте Алигьери

      Жить скупость[858] рядом с мудростью, чья сила

      Усердием умножена была?"

25 Такая речь улыбку пробудила

      У Стация; потом он начал так:

      "В твоих словах мне всё их лаской мило.

28 Поистине, нередко внешний знак

      Приводит ложным видом в заблужденье,

      Тогда как суть погружена во мрак.

31 В твоём вопросе выразилось мненье,

      Что я был скуп; подумать так ты мог,

      Узнав о том, где я терпел мученье.

34 Так знай, что я от скупости далёк

      Был даже слишком — и недаром бремя

      Нёс много тысяч лун за мой порок.

37 И не исторгни я дурное семя,

      Внимая восклицанью твоему,

      Как бы клеймящему земное племя:

40 "Заветный голод к золоту, к чему

      Не направляешь ты сердца людские?"[859] —

      Я с дракой грузы двигал бы во тьму.[860]

43 Поняв, что крылья чересчур большие

      У слишком щедрых рук, и этот грех

      В себе я осудил, и остальные.

46 Как много стриженых воскреснет,[861] тех,

      Кто, и живя и в смертный миг, не чает,

      Что их вина не легче прочих всех!

49 И знай, что грех, который отражает

      Наоборот какой-либо иной,

      Свою с ним зелень вместе иссушает.

52 И если здесь я заодно с толпой,

      Клянущей скупость, жаждал очищенья,

      То как виновный встречною виной".

55 "Но ведь когда ты грозные сраженья

      Двойной печали Иокасты пел,[862] —

      Сказал воспевший мирные селенья,[863] —

58 То, как я там Клио[864] уразумел,

      Тобой как будто вера не водила,

      Та, без которой мало добрых дел.

61 Раз так, огонь какого же светила

      Иль светоча тебя разомрачил,

      Чтоб устремить за рыбарем[865] ветрила?"

64 И тот: "Меня ты первый устремил

      К Парнасу,[866] пить пещерных струй прохладу,

      И первый, после бога, озарил,

67 Ты был, как тот, кто за собой лампаду

      Несёт в ночи и не себе даёт,

      Но вслед идущим помощь и отраду,

70 Когда сказал: "Век обновленья ждёт:

      Мир первых дней и правда — у порога,

      И новый отрок близится с высот".[867]

73 Ты дал мне петь, ты дал мне верить в бога!

      Но, чтоб все части сделались ясны,

      Я свой набросок расцвечу немного.

76 Уже был мир до самой глубины

      Проникнут правой верой, насаждённой

      Посланниками неземной страны;

79 И так твой возглас, выше приведённый,

      Созвучен был словам учителей,

      Что к ним я стал ходить, как друг исконный.

82 Я видел в них таких святых людей,

      Что в дни Домициановых гонений[868]

      Их слезы не бывали без моей.

85 Пока я жил под кровом смертной сени,

      Я помогал им, и их строгий чин

      Меня отторг от всех других учений.

88 И, не доведши греческих дружин,

      В стихах, к фиванским рекам,[869] я крестился,

      Но утаил, что я христианин,

91 И показным язычеством прикрылся.

      За этот грех там, где четвёртый круг,

      Четыре с лишним века я кружился.

94 Но ты, моим глазам раскрывший вдруг

      Всё доброе, о чём мы говорили,

      Скажи, пока нам вверх идти досуг,

97 Где старый наш Теренций, где Цецилий,

      Где Варий, Плавт?[870] Что знаешь ты про них:

      Где обитают и осуждены ли?"

100 "Они, как Персий[871], я и ряд других, —

       Ответил вождь мой, — там, где грек[872], вспоённый

       Каменами щедрее остальных:

103 То — первый круг тюрьмы неозаренной,

       Где речь нередко о горе звучит,

       Семьёй кормилиц наших населённой.[873]

106 Там с нами Антифонт и Еврипид,

       Там встретишь Симонида, Агафона[874]

       И многих, кто меж греков знаменит.

109 Там из тобой воспетых — Антигона,

       Аргейя, Деифила, и скорбям

       Верна Йемена, как во время оно;

112 Там дочь Тиресия, Фетида там,

       И Дейдамия с сёстрами своими,

       И Лангию открывшая царям".[875]

115 Уже беседа смолкла между ними,

       И кругозор их был опять широк,

       Не сжатый больше стенами крутыми,

118 И четверо служанок дня свой срок

       Исполнило, и пятая вздымала,

       Над дышлом стоя, кверху жгучий рог,[876]

121 Когда мой вождь: "По мне бы, надлежало

       Кнаруже правым двигаться плечом,

       Как мы сходили с самого начала".

124 Здесь нам обычай стал поводырём;

       И так как был согласен дух высокий,

       Мы этим и направились путём.

127 Они пошли вперёд; я, одинокий,

       Вослед; и слушал разговор певцов,

       Дававший мне поэзии уроки.

130 Но вскоре сладостные звуки слов

       Прервало древо, заградив дорогу,

       Пленительное запахом плодов.

133 Как ель всё уже кверху понемногу,

       Так это — книзу, так что взлезть нельзя

       Хотя бы даже к нижнему отрогу.

136 С той стороны, где замкнута стезя,

       Со скал спадала блещущая влага

       И растекалась, по листам скользя.

139 Поэты стали в расстоянье шага;

       И некий голос, средь листвы незрим,

       Воскликнул: «Вам запретно это благо!»[877]

142 И вновь: "Мария не устам своим,

       За вас просящим, послужить желала,

       А лишь тому, чтоб вышел пир честным.[878]

145 У римлянок напитка не бывало

       Иного, чем вода; и Даниил

       Презрел еду, и мудрость в нём мужала.

148 Начальный век, как золото, светил,

       И голод желудями услаждался,

       И нектар жажде каждый ключ струил.

151 Акридами и мёдом насыщался

       Среди пустынь креститель Иоанн;

       А как велик и славен он остался,

154 Тому залог в Евангелии дан".

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1 Я устремлял глаза в густые чащи

     Зелёных листьев, как иной ловец,

     Из-за пичужек жизнь свою губящий,

4 Но тот, кто был мне больше, чем отец,

     Промолвил: "Сын, пора идти; нам надо

     Полезней тратить время под конец".

7 Мой взгляд — и шаг ничуть не позже взгляда —

     Вслед мудрецам я обратил тотчас,

     И мне в пути их речь была отрада.

10 Вдруг плач и пенье донеслись до нас, —

      «Labia mea, Domine»,[879] — рождая

      И наслажденье, и печаль зараз.

13 «Отец, что это?» — молвил я, внимая.

      И он: "Быть может, тени там идут,

      Земного долга узел разрешая".

16 Как странники задумчиво бредут

      И, на пути настигнув проходящих,

      Оглянут незнакомцев и не ждут,

19 Так, обгоняя нас, не столь спешащих,

      Оглядывала нас со стороны

      Толпа теней, смиренных и молчащих.

22 Глаза их были впалы и темны,

      Бескровны лица, и так скудно тело,

      Что кости были с кожей сращены.

25 Не думаю, чтоб ссохся так всецело

      Сам Эрисихтон, даже досягнув,

      Голодный, до страшнейшего предела.[880]

28 "Вот те, — подумал я, на них взглянув, —

      Которые в Ерусалиме жили