Вся твоя ложь - Гарриет Тайс

Робин с хрустом проглатывает последний кусочек тоста и смотрит на меня испепеляющим взглядом. Я поднимаю руки в шутливом «сдаюсь» и отступаю назад, смеясь.

Вот мы уже выходим из автобуса около школы. Теперь мне тоже не до смеха. Особенно когда по крайней мере три мамочки, которых я узнала по утреннему чаепитию в кафе, демонстративно отвернувшись, проходят мимо меня, специально не здороваясь. Робин вся сгорбилась, ее лицо исказила мученическая гримаса. И мне потребовалось все мое самообладание, чтобы продолжить наш путь к школе, а не убежать прочь подальше от этого ужасного места, схватив свою дочь за руку.

Даже погода, чтобы соответствовать нашему настроению, как-то чересчур притихла, являя собой жалкое зрелище из смеси мертвящего блеклого света и невзрачной груды тяжелых серых облаков.

– Прибыли, – мрачно вздыхает Робин, когда мы подходим к школьным воротам. – Пожелай мне удачи.

– Удачи, – говорю я. – Просто давай потерпим еще немного.

Я провожаю Робин взглядом, когда она поднимается по ступеням парадного крыльца, а потом разворачиваюсь, чтобы идти восвояси. Как раз в этот момент я вижу Джулию, идущую по другой стороне дороги. Я опускаю голову и ускоряю шаг, чтобы избежать ненужной конфронтации. Но оказывается, я двигаюсь недостаточно быстро. Джулия, заметив меня, бросается через дорогу мне наперерез.

– Твоей дочери лучше держаться подальше от моей, – резко заявляет Джулия, глядя мне прямо в глаза.

Я молча делаю шаг назад, не желая обострять ситуацию, но Джулия следует за мной, прижимая меня к перилам:

– Если я услышу хоть одну жалобу от Дейзи на эту девочку, то клянусь Богом, я не ручаюсь за свои действия.

Джулия так близко приблизила ко мне свое лицо, что я вижу маленькие красные прожилки в ее глазах и поры кожи на носу, в которые забился и присох макияж. Эти недостатки, как уродливые трещины в идеальной фарфоровой маске, придают мне смелости. И вместо того, чтобы последовать своему первоначальному инстинкту и отступить еще дальше, я стискиваю зубы и придвигаюсь к Джулии вплотную.

– Не знаю, за кого ты себя принимаешь, но с меня довольно. Ты ведешь себя, как последняя корова, и твоя драгоценная дочь тоже. Это ей лучше держаться подальше от Робин, – шиплю я прямо в лицо Джулии. – Или ты будешь не единственной, кто не будет ручаться за свои действия.

– Что? Спрашиваешь, за кого, черт возьми, я себя принимаю? Я – глава родительского комитета, вот кто я такая, – с вызовом сообщает Джулия. – А еще я – выпускница этой школы. Я знаю здесь всех и вся. Эта школа – моя.

– Ну и что, черт возьми? Я тоже выпускница этой школы. И знаешь что? Из-за таких, как ты, я ненавидела «Ашамс» еще во времена своей учебы, и теперь тут ничуть не лучше.

Мы стоим нос к носу не двигаясь, несколько долгих мгновений.

– Мамочка! – раздается встревоженный детский голос, и чары рассеиваются.

Я разжимаю кулаки и делаю шаг назад.

Это не Робин, хотя у нее тоже бывают очень похожие нотки паники в голосе. Это Дейзи, дочь Джулии. Она подбежала к нам и вцепилась в руку матери.

– Просто оставь мою дочь в покое, – напоследок шипит Джулия и отворачивается от меня так резко, что чуть не сбивает Дейзи с ног.

Отшатнувшись, девочка отпускает руку матери.

Джулия уже шагает по дороге к школьным воротам, оставив дочь позади себя. Мгновение Дейзи смотрит на меня с выражением какой-то мольбы на лице, потом поворачивается и бежит за матерью, хлопая ранцем по спине.

Я медленно иду к метро, тяжело переставляя ноги, ощущая еще большую тяжесть у себя на сердце. Неделя началась хуже некуда.

21

Каждый день на этой неделе проходит одинаково. Угрозы открытого столкновения с Джулией больше не наблюдается, но всякий раз, когда я приближаюсь к зданию школы, я чувствую невероятное напряжение.

Группы матерей жмутся друг к другу и расходятся при моем приближении, как воды Красного моря при появлении Моисея. Я изо всех сил стараюсь не впадать в паранойю, но я уверена, что мне это не кажется. С таким же успехом я могла бы ходить с привязанным к шее колокольчиком и кричать: «Прокаженная! Прокаженная!»

Но это еще не самое худшее. Самое худшее – это состояние Робин. Она становится все бледнее и тише от этого непосильного бремени отвержения. Ее ногти обкусаны до кровавых маленьких обрубков, а сухая кожа в уголках ее рта все больше и больше расползается дальше на лицо. Но она не хочет со мной ни о чем говорить.

– Все хорошо, – заверяет она меня в среду вечером, когда я спрашиваю, как прошел ее день.

Ковыряясь в пицце, она совсем не смотрит на меня.

– С тобой кто-нибудь разговаривал? – Я задаю этот самый тяжелый для нее вопрос.

Последовала длинная пауза. Я смотрю, как она залезает языком под край большого куска сыра и одним махом отрывает его от основания пиццы. Жует, открывает рот, как будто собирается что-то сказать, и потом снова закрывает его. А потом просто молча качает головой.