Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин

Пушкин писал Рылееву о Батюшкове: «…Уважим в нем несчастия и не созревшие надежды», и, конечно, наш современник-литературовед не устоял перед соблазном присовокупить, что вот-де, то же можно сказать и о Рылееве.

Разумеется, можно и должно — если иметь в виду его гибель на виселице. И все же…

«Рылеев пришел вовремя…» — сказал тот же литературовед, Юрий Верховский. И хотя его уход невозможно назвать, не кощунствуя, также свершенным вовремя, тем не менее судьбу поэта Рылеева надо признать сложившейся. Счастливой! «Рылеев — средоточие гражданской поэзии, как она могла наиболее цельно выразиться в условиях времени, среды, ее идеологии и художественного вкуса…» (тот же автор). Да. В стихах Рылеева, притом не столько в их достоинствах, сколько в недостатках (средь коих особенно очевидны — ди-дактичность, метафорическая нищета, наличие «положительного примера» в прямолинейно очерченных лицах русской истории), остро нуждалась молодежь перед 1825 годом, не раньше и не позже восстания: «сегодня рано, послезавтра — поздно». И хотя почтение к этим стихам сохранялось и после — конечно, из-за трагической судьбы сочинителя, — но уже было ясно: будущего у них нет.

Не в широком, не в типологическом смысле, — наоборот, такая поэзия время от времени выходит на первые позиции, и не только пресловутый Семен Надсон, но и (чур меня, чур!) Демьян Бедный находит широкий отзыв вовсе не по приказу сверху. Но, с лихвой использовав свой исторический шанс, исчерпав свой момент и себя в этом моменте, кумир уже не доходит до следующих поколений. Если и помнится им, то — как легенда, как миф, который лучше не проверять реальностью созданного поэтом: не выдержит.

Рылеев стал мифом если и не при жизни, весьма короткой (1795–1826), то сразу после жизни; финал отбросил трагический отблеск на всю предыдущую жизнь. В сознании современников и даже знавших его хорошо стал рисоваться певец обреченности, и, когда хотят доказать это, неизменно вспоминают строки из «Исповеди Наливайки», самые у него знаменитые (не считая, понятно, сакраментального: «Я не поэт…»):

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей парода. —

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Погибну я за край родной, —

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Свой жребий я благословляю!

В «Воспоминании о Рылееве», писанном декабристом Николаем Бестужевым уже в ссылке, годы и годы спустя (отмечаю это), запечатлен рылеевский разговор на сей счет с братом мемуариста Михаилом:

«Пророческий дух отрывка невольно поразил Михаила. — Знаешь ли, — сказал он, — какое предсказание написал ты самому себе и нам с тобою. Ты как будто хочешь указать на будущий свой жребий в этих стихах.

— Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть минуту в своем назначении, — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для свободы России…»

Щекотливое это дело — пытаться оспорить показания современника, даже если он их писал погодя и получил из вторых рук, даже если они отдают беллетристикой и Рылеев (что отмечаю не первым) экзальтирован в «Воспоминании» в точности, как персонажи романтических повестей Николая Бестужева, достойных его брата Марлинского. Правда, зато как раз последняя аналогия позволяет предположить, что Кондратий Федорович… Ну, не скажем: играл и позировал, но — доигрывал то, что говорит его Наливайко, им же и поставленный в театральную позу. Для поэта такое доигрывание ничуть не зазорно, напротив: бывает, доигрывают и всею жизнью, и самой смертью.

Но уж слишком многое начисто опровергает эту якобы склонность Рылеева к трагически-вещим предсказаниям.

«Рылеев в душе революционер, сильный характером, бескорыстный, честолюбивый, ловкий, ревностный, резкий на словах и на письме, как доказывают его сочинения». — Цитирую «Автобиографические записки» Александра Боровкова, чиновника при Следственном комитете, занимавшемся делом декабристов, составителя «Алфавита членам злоумышленных тайных обществ и лицам, прикосновенным к делу…», и вот, значит, как воспринимались не только дело, но и сочинения Рылеева, пока фигура их автора не стала трагически жертвенной. Но дальше: «Он стремился к избранной им цели со всем увлечением: принимал многих членов, возбуждал к деятельности, писал возмутительные песни и вольнодумные стихотворения, взялся составить катехизис вольного человека… Рылеев был пружиною возмущения…»

Если кому этот образ покажется недостойным доверия по причине, что его создатель принадлежит к «враждебному лагерю» (хотя, будучи пунктуальным чиновником, Боровков отнюдь не был грубо предвзят), — могу предложить иные воспоминания, начатые рылеевской ранней юностью, годами в кадетском корпусе. Характер определился уже тогда: «Рылеев был пылкий, славолюбивый и в высшей степени предприимчивый сорванец». И т. д. — включая то, что бывал зачинщиком «всех заговоров против учителей и офицеров», причем отважно брал всю вину на себя, как, между прочим, потом, на следствии, отличаясь этим от многих своих товарищей, станет тянуть на себя — не одеяло, по поговорке, а смертный саван. «Признаюсь чистосердечно, что я сам себя почитаю главнейшим виновником происшествия 14 декабря… Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю…»

Стоп! Но коли так, выходит, я зря трачу слова сомнения? Ведь это словно бы подтверждает его репутацию апостола жертвенности, только и ждущего возможности пострадать за родину и свободу, радостно благословляющего крестный свой жребий… Да нет, дело не в этом.

Уже то, что в Петропавловской крепости его настигла душевная смута, отчаяние: восстание не удалось и он, бывший «пружиною возмущения», виноват перед теми, кого вовлек в заговор (не для краха ж вовлек, а ради успеха!), — уже это свидетельствует: такого исхода Рылеев, мятежник, политик, «не Поэт, а Гражданин», человек дела, а не слова, не ожидал…

То есть — что значит не ожидал? Мог ждать, должен был ждать и предвидеть — как боевой офицер, который может погибнуть в любом бою, как дуэлянт, не раз рисковавший жизнью, но на войне тоже надеются выжить, на поединок выходят не с тем, чтобы непременно сложить голову. Точно так же и от восстания Рылеев ждал иного исхода. Ради того и организовывал заговор.

Кстати сказать, для надежды были немалые основания. Что до восстания на Сенатской, оно-то, пожалуй, мало могло рассчитывать на победу… Хотя — поди знай! «Ежели бы саперный батальон (часть, верная императору. — Ст. Р.) опоздал только несколькими минутами, дворец и все наше семейство были бы