ГИТЛЕР, Inc. - Гвидо Препарата

«Монтегю Норман, — говорил Канлифф, — в настоящее вре­мя — самый блестящий человек в банке. Он наверняка станет следующим управляющим. Я не вижу никакого другого кан­дидата. Но его блистательная невротическая личность мо­жет создать массу неприятностей. Я чувствую свою личную ответственность за то, что поставил его и банк в очень опас­ное положение...» «Он нуждается во власти просто для того, чтобы не упасть, и он не сдастся и достигнет своего, но тогда будет уже поздно... Чего я действительно боюсь, так это того, что Банк Англии будет национализирован при жизни Норма­на, и моим единственным утешением является то, что я сам этого не увижу» (19).

Практически ничего не известно о тех интенсивных перегово­рах, которые наверняка велись в конце войны между банком, клубами и министерством иностранных дел по вопросу о фи­нансовых операциях, которые было необходимо провести в по­слевоенной Европе. Учитывая те денежные сложности и хитро­сплетения, которые были приведены в движение Версальским договором, для империи было уже не совсем безразлично, ка­кого профессионала из банкирских лондонских династий увен­чают короной управляющего Банком Англии. Канлифф про­износил массу многозначительных интригующих слов. Он безотчетно чувствовал, что то, что он сам и большинство его предшественников всегда считали представительной коллеги­ей привилегированной гильдии, могло в умелых руках другого банковского жреца, имевшего более развитое воображение, чем у них, незаметно измениться таким образом, чтобы рабо­тать на цели и задачи, которые не должны и не могут избирательно диктоваться одним только внутренним кругом такой гильдии. Империя не только — благодаря войне — присоедини­лась к банку, прочно утвердившись в его тылах, она также благо­склонно взирала на избрание такого управляющего, который смог бы успешно обуздать банковскую сеть и перестроить ее в соответствии с новыми директивами Британского государст­ва, но при этом не нарушил бы в значительной степени рутин­ную деловую активность банковского сообщества. Вероятно, именно это Канлифф имел в виду, говоря о «национализации».

31 марта 1920 года случилось то, чего он больше всего опа­сался: Монтегю Норман был избран управляющим Банком Анг­лии. «Не более чем на два года, — говорилось в решении, — как предписано старым статутом». Не без оснований дожи совета директоров впустили его к себе с черного хода. И он остался. Через пять лет его посвятили в понтифики банка. И так, соглас­но последующим утверждениям, от двухлетия к двухлетию, он исполнял обязанности управляющего на протяжении двадцати четырех лет. Дуб нашел своего друида — и наоборот.

И хотя поначалу его кандидатуре противились — в кварталах Сити жаловались, «что не знают этого человека» (20) — он не стал терять время и очень быстро переоборудовал свой корабль для плавания по бурным финансовым водам послевоенной эры.

Надо сказать и о союзниках: прежде всего Норман позаботил­ся о том, чтобы сохранить и укрепить связи с мандаринами аме­риканской банкирской решетки: Дж.П. Морганом и компанией. Из этого клана первым и основным тузом был управляющий Федеральным резервным банком Нью-Йорка (ФРВНИ) Бенджамин Стронг, с которым Норман познакомился и подружился в послед­ние два года войны (21). Стронг, который стал управляющим в 1914 году, «как объединенный кандидат банков «Дж. П. Мор­ган» и «Кун, Леб и К°» (22), как говорят стал, первым из череды деятелей, подпавших под обаяние Нормана, причем настолько явно, что президент США Герберт Гувер обвинил его в том, что он стал «ментальным довеском» Европы и Нормана.

Стильно и таинственно:

Репутация таинственной богоподобной отчужденности и драз­нящего всезнания, которая превратила имя Монтегю Нормана в легенду задолго до конца двадцатых годов, была как раз той репутацией, какой он осознанно и тщательно добивался... От­крытые конфликты... и даже частные раздоры, были слишком грубыми методами, к которым он питал отвращение... Норман разработал собственную отточенную технику общения с лон­донским Сити, который как целое очень быстро подпал под почти сверхъестественную ауру благоговения, которое он вну­шал своей зловещей репутацией человека, способного одно­временно знать, чего он хочет, и точно угадывать намерения других. Его первым и величайшим талантом было умение скло­нять на свою сторону и заражать своими идеями тех друзей, ко­торые успели подпасть под непреодолимое обаяние его лич­ности... Как паук, плел он тончайшую паутину личных связей и контактов, которую раскидывал из своего кабинета в самые отдаленные и укромные уголки лондонского Сити... Ничто из того, что там происходило, не могло укрыться от слуха Норма­на — он моментально узнавал обо всем... После этого он... одоб­рял или не одобрял... поддерживал или препятствовал. Его ис­точники были безупречны и, как правило, точны. Он был... поразительно хорошо информирован.

Выказывая замечательную снисходительность в своих апологи­ях, биографы Нормана дополнили этот эскиз «человека-паука» весьма смелым соображением, являющим собой превосходный пример давней «ученой» традиции пропускать и запутывать све­дения, касающиеся деятельности Нормана и Банка Англии в пе­риод между двумя мировыми войнами:

Но кем был Норман, если не невезучим дублером, которому выпало сыграть, наконец, главную роль в этой общественной драме? Он конечно же хорошо знал текст своей роли, но аб­солютно не знал сюжета (23).

Здесь, однако, можно удивиться: как мог виртуозный верхов­ный жрец банкирской решетки в течение двадцати четырех лет удерживать понтификат в должности главного казначея империи в период, совпавший с самой критической эпохой западной истории, если он «не знал сюжета»?

Сюжет на самом деле начал развертываться в Версале, и пер­вый акт драмы завершился пророчеством Веблена. Второй акт был поставлен на германской сцене — то было крещендо живо­писных путчей, апофеозом которых стало национальное бан­кротство, совпавшее с выступлением Гитлера в мюнхенском пив­ном зале. Теперь, наконец, действие смещается на мировые рынки, в то время как бурный немецкий эксперимент оставили докипать в безвестности. Все это время Банк Англии отнюдь не пребывал в праздности. Норман весьма внимательно следил за происходившими событиями, обращая особое внимания на дей­ствия, которые в то время совершал его друг Бен Стронг по ту сторону Атлантики.

Как раз в то время, когда заключался Версальский договор, то есть, в июне 1919 года, Соединенные Штаты переживали свой первый послевоенный бум, необычайную кредитную ин­фляцию, запущенную мировой войной, потребовавшей массо­вых закупок продовольствия и товаров со стороны союзни­ков. При обилии золота в хранилищах, распухшей кредитной базе, взлете цен и низкой безработице дополнительные, лиш­ние американские кредитные деньги породили взлет на фон­довой бирже и стимулировали спекуляцию недвижимостью, достигшей своего апогея в ноябре 1919 года (24). Эта игровая мания достигла таких масштабов, что проценты по займам до востребования*

* Займы, которые выплачивались в срок по выбору заемщика или креди­тора с оповещением за 24 часа.

достигли астрономической высоты — 20 про­центов. В Лондоне, как и в других финансовых центрах, такие квоты достигались, как только извлеченные в Сити банков­ские сальдо доставлялись по банковским сетям на Уолл-стрит, чтобы поддерживать такие высокие ставки. Другими словами, тем самым осуществлялся экспорт капитала, и, пока транс­ферт был устойчив (британские инвесторы продавали фунты и приобретали доллары), фунт стерлингов ослаблялся по от­ношению к доллару, который в 1919 году был единственной валютой, привязанной к золоту; ослабление по отношению к доллару автоматически означало ослабление по отношению к золоту.

Если принять, что главной целью Британии после «возвра­щения в нормальное состояние» действительно было возвраще­ние золотого стандарта ее валюты, то такое бегство капитала и падение обменного курса представляло серьезную проблему и препятствие. Но почему так важно было снова привязать ва­люту к золоту? «Ради престижа!» — в один голос отвечали храни­тели британских сокровищ. Но это была ложь, и немалая.

В действительности банк готовился к планированию великой стратегической игры, на столько сложной и потенциально настолько опасной, что она требовала величайшей осмотри­тельности со стороны клубов, посвященных в ее суть. А уж они-то знали, как себя держать и какую мину строить, когда дело до­шло до дерзких расспросов со стороны общества относительно их деятельности: они просто не стали «ни объясняться, ни оп­равдываться». Эту максиму, как говорят, «чрезвычайно любил Норман» (25).

Для того чтобы вернуться к золотому стандарту, Британия отвела себе пять лет — до 1925 года (26). Но сначала ей следова­ло урегулировать некоторые проблемы в колониях.