ГИТЛЕР, Inc. - Гвидо Препарата

Таковы были «правила игры» довоенного золотого стандарта.

С началом Первой мировой войны все игроки, за исключени­ем Соединенных Штатов, снялись с золотого якоря. Решившись начать и вести войну, европейские правительства надавили на банкирскую решетку, добившись разрешения печатать много бу­мажных денег, с помощью которых, платя более высокую цену, можно было заставить людей отвлечься от прежних мирных за­нятий и полностью направить энергию на достижение победы. Ввиду столь массивной инфляции, которая неизбежно должна была сделать невозможной конвертируемость золота, золотая фикция была оставлена, но, естественно, осталась привилегия решетки продавать наличные деньги и чеки военным министер­ствам. Таким образом, патриотически настроенные страны ми­ра вступили в следующий исторический этап того чудовищного надувательства, известного под названием «государственные фи­нансы»: казначейство каждой воюющей нации во множестве пе­чатало ценные бумаги, решетка по своим кредитным линиям дисконтировала их на приобретение вооружений, государствен­ный долг рос как на дрожжах, а простые граждане платили нало­ги воюющему государству, которое использовало их на оплату интересов паразитирующих клиентов и владельцев решетки, ко­торые — в первую очередь — одалживали им банковские деньги.

На руинах этого устрашающе дикарского культа Британия за­вершила инкубацию нацизма.

Монтегю Норман и «национализация банка»

Монтегю Коллет Норман родился в 1871 году в банкирской се­мье. Его отец Фредерик был юристом банкирского дома Сити. Его дед по отцу долгое время заседал в совете директоров Бан­ка Англии и из своей аристократической флегматичности умело уклонялся от избрания управляющим, в то время как дед по материнской линии, сэр Марк Коллет этот пост полу­чил, хотя и не снискал на нем лавров, пробыв в должности с 1887 по 1889 год. Учиться Монтегю послали в Итон, строгий распорядок которого пришелся юному Норману не по вкусу. Он перевелся в Кембридж, но и здесь оказался не на своем ме­сте. Он бросил университет, не зная, чем заниматься дальше. Молодой человек явно нуждался в мудром наставлении. Де­душка Коллет был счастлив оказать такую услугу и отправил внука в свою епархию — в респектабельный акцептный банк «Браун Шинли». «Браун Шипли» был лондонским филиалом престижного американского банка «Братья Браун и К° кото­рый на своих кораблях перевозил до «75 процентов рабского хлопка из Южных Штатов британским владельцам текстиль­ных фабрик» (7).

Так, в 1895 году Монтегю Норман вступил в банкирское брат­ство решетки. Остальное последовало само собой: он был вос­питан в любви к имперской Британии и ее барду Киплингу, сти­хотворение которого «Три солдата» он помнил как «Отче наш». Но члены семьи вскоре начали замечать, что с ним что-то не в порядке. У Монтегю оказались какие-то проблемы с нервами. Норман оказался подвержен частым приступам мучительной меланхолии и припадкам уныния — столь невыносимого, что его нервы не выдерживали и хрупкое тело валилось на пол, словно содержимое изрезанного на куски мешка. В полутьме бесконечных выздоровлений он баюкал свои нервы и «неис­товую голову» (8), медленно возвращаясь к нормальной жизни. Очень часто беспомощные доктора отправляли его в экзотиче­ские круизы на солнечные острова. Эти беспрестанно повто­рявшиеся путешествия из глубин безумия в отдаленные морские гавани, видимо, и предопределили его пребывание на высоком посту в течение без малого полувека.

В банке «Браун Шипли» он снискал репутацию «одинокого странного человека»; в банке он был несчастлив (9). Атмосфера была душной и затхлой, а несогласие с партнерами и коллегами часто приводили к безобразным перебранкам и ссорам, за кото­рые Нормана вскоре перестали прощать. Иногда его, правда, посещали какие-то предвидения, но в чем они заключались, правление банка никому не рассказывало, В 1913 году, придя, наконец, в отчаяние от того, что никто не может поставить ему четкий диагноз, Норман нанес визит Карлу Густаву Юнгу и пре­доставил в распоряжение великого психиатра свою «буйную го­лову». Диагноз был поставлен, но оказался таким страшным, что Норман так до конца своих дней никому его не открыл. Как он говорил своим знакомым, «было обнаружено, что нарушена механика работы его головного мозга», «в котором имеется один участок, который и создает всю проблему» (10).

К 1915 году он проработал в «Браун Шипли» 20 лет, съел в де­лах компании собаку и узнал о решетке — ее запутанных дорож­ках, ключах и множестве потайных ходов и ловушек — все, что можно было узнать, и в возрасте сорока четырех лет понял, что давно созрел для ухода с этого насиженного места. Его партне­ры, которые уже не могли его дальше терпеть, ускорили его уход и облегченно вздохнули. Все «если» разрешились. Война уже шла всерьез.

К этому времени некоторые выдающиеся черты Нормана были уже по достоинству оценены сторонними наблюдателями: «неукротимая энергия» (11), «скрытность, временами доходя­щая до абсурда» (12), «поразительная память на места, числа и факты» (13), «мастерское умение притворяться и лицедейст­вовать» (14), «склонность излишне драматизировать ситуа­цию... вводить в заблуждение и мистифицировать всех и вся» (15); к этому надо добавить его необыкновенное обаяние, перед которым мало кто мог устоять; и откровенное, пусть даже и пе­ремежающееся безумие.

Какое-то время он брался за любую работу, которую ему пред­лагали; он консультировал по вопросам, относящимся к цензуре почты и к страхованию самолетов, до тех пор, пока Брайан Кокейн, заместитель управляющего Банком Англии не сжалился над ним и не ввел его в совет директоров как превосходного се­кретаря, правда, без всякого официального статуса. Кокейн не стал попусту тратить время и сразу же избавил Нормана от вся­ких иллюзий, какие тот мог связывать с этим приглашением, ка­ковое «ни в коем случае не означало, что он в ближайшем буду­щем займет место заместителя управляющего» (16).

Каким образом большинство директоров Банка Англии дейст­вительно заняли свои места в совете... должно было, за редким исключением, оставаться тайной... Существует внутренний ка­бинет, называемый комитетом казначейства, именно этот ко­митет занимается выработкой общей политики и отношения­ми банка с правительством. Именно этот кабинет на самом деле управляет банком. Комитет состоит из управляющего, за­местителя управляющего и еще семи директоров. Имена этих директоров никогда не разглашаются. Так что в действитель­ности банк управляется неким тайным советом (17).

Но потом, хотя и не известно доподлинно, как именно, — веро­ятно, благодаря доскональному знанию американской финан­совой политики, тропы которой вследствие войны сблизились с британскими интересами, — Норман сумел в таком выгодном свете представить свои знания и опыт, что сделался «незамени­мым». В банке было принято следующее негласное правило: из директоров совета избирали заместителя управляющего сроком на два года, а затем его выдвигали на должность управ­ляющего на следующие два года. Война заставила сделать ис­ключение, и Уолтер Канлифф, бывший управляющим, когда на­чалась война, оставался на своем посту в течение пяти лет — с 1913 по 1918 год. После отставки Канлиффа его место занял Кокейн, а Норман в 1918 году стал его заместителем. Канлифф был трудным человеком, оставившим у сотрудников недобрую память, но тем не менее он употребил все свое влияние, чтобы внушить своему ближайшему окружению обоснованность свое­го страха, доходящего до степени одержимости:

«Монтегю Норман, — говорил Канлифф, — в настоящее вре­мя — самый блестящий человек в банке. Он наверняка станет следующим управляющим. Я не вижу никакого другого кан­дидата. Но его блистательная невротическая личность мо­жет создать массу неприятностей. Я чувствую свою личную ответственность за то, что поставил его и банк в очень опас­ное положение...» «Он нуждается во власти просто для того, чтобы не упасть, и он не сдастся и достигнет своего, но тогда будет уже поздно... Чего я действительно боюсь, так это того, что Банк Англии будет национализирован при жизни Норма­на, и моим единственным утешением является то, что я сам этого не увижу» (19).

Практически ничего не известно о тех интенсивных перегово­рах, которые наверняка велись в конце войны между банком, клубами и министерством иностранных дел по вопросу о фи­нансовых операциях, которые было необходимо провести в по­слевоенной Европе. Учитывая те денежные сложности и хитро­сплетения, которые были приведены в движение Версальским договором, для империи было уже не совсем безразлично, ка­кого профессионала из банкирских лондонских династий увен­чают короной управляющего Банком Англии. Канлифф про­износил массу многозначительных интригующих слов. Он безотчетно чувствовал, что то, что он сам и большинство его предшественников всегда считали представительной коллеги­ей привилегированной гильдии, могло в умелых руках другого банковского жреца, имевшего более развитое воображение, чем у них, незаметно измениться таким образом, чтобы рабо­тать на цели и задачи, которые не должны и не могут избирательно диктоваться одним только внутренним кругом такой гильдии. Империя не только — благодаря войне — присоедини­лась к банку, прочно утвердившись в его тылах, она также благо­склонно взирала на избрание такого управляющего, который смог бы успешно обуздать банковскую сеть и перестроить ее в соответствии с новыми директивами Британского государст­ва, но при этом не нарушил бы в значительной степени рутин­ную деловую активность банковского сообщества. Вероятно, именно это Канлифф имел в виду, говоря о «национализации».