Последний викинг. Сага о великом завоевателе Харальде III Суровом - Дон Холлуэй

измученную событиями basilissa народ поднял на руки, пронес на трон и усадил на нем. Зоя снова была императрицей, в немалой степени благодаря принцу с далекого Севера.

XIV

Ослепление

Стольный князь – застила Очи темь – увечен Стал, осыпан снова Жаром зыбей Харальд.[39] Торарин, сын Скегги

Теперь настало самое сложное.

Несмотря на то что в этот момент никто не знал, собирается ли Михаил со своим дядей Константином возрождать правление, его пафлагонская династия пала за два дня. Македонский дом вновь правил Византией, и рожденные в пурпуре вновь заняли престол.

Как минимум одна из них. Зоя, бывшая и законная императрица, восстановила свой титул, пользуясь правом сильнейшего, не в последнюю очередь благодаря Харальду и варяжской страже. Однако ее сестра Феодора, волей народа провозглашенная императрицей – и не в меньшей степени пользуясь властью варягов, – также правила из своего святилища в Айя-Софии, расположенной по другую сторону Великой площади.

Вторник, 20 апреля 1042 года стал особенным днем во всей тысячелетней истории Византийской империи. Без стоящих между ними мужчин не одна, а две женщины проявляли настойчивость и предъявляли права на императорский трон – обе королевской крови, ненавидевшие друг друга и разделенные лишь несколькими сотнями ярдов и варягами с датскими топорами. Константинополь замер в ожидании, перейдет ли противостояние между сестрами в гражданскую войну, и всё еще осложнилось, когда объявили об обнаружении Михаила и Константина.

Вместо того чтобы насовсем покинуть город, они проделали на корабле короткий путь из городской королевской гавани до побережья Мраморного моря, к Студийскому монастырю – тому самому, где за сорок восемь часов до этого хотели заманить в ловушку патриарха Алексия. Они не только попросили убежища, но изъявили желание постричься в монахи и облачились в одеяния просителей, положившись на волю Божию.

«Как только весть разлетелась по городу, – вспоминает Пселл, – сердца людей, до этого наполненные тяжелыми чувствами и беспощадной решимостью действовать, возрадовались. Кто-то благодарил Бога за их спасение, другие приветствовали новую императрицу, а простолюдины танцевали на рыночных площадях».

Находящийся на свободе бывший император был важнее, чем любые раздоры между императрицами. Однако то, как решили с ним обойтись, показывает, насколько повлияли на обеих женщин внезапные изменения в жизни. Императрица Зоя – не так давно обвиненная в убийстве и побывавшая на волосок от смерти – произнесла в сенате речь и выступила перед народом с дворцового балкона, убеждая проявить к Михаилу милосердие. Скилица презрительно писал: «На самом деле она испытывала жалость к этому убогому чудовищу».

Даже Харальду трудно было такое переварить. Из-за Зои руки его всё еще были в крови, и ни малейшей причины проявить милосердие к Михаилу не было. Возможно, именно в этот момент, независимо от характера взаимоотношений, между молодым защитником-триумфатором и запуганной стареющей императрицей что-то произошло.

Некоторые простолюдины могли обмануться, что Михаил оставил попытки взойти на престол, но многие понимали, что он может вновь заявить свои права на него. Им уже хватило Конопатчика. Скилица записал: «Все как один кричали: “Смерть убийце! Дай нам избавиться от преступника! На кол его! Распять! Ослепить!”»

Феодора, тренируя свои императорские навыки, приказала новоназначенному городскому эпарху Никифору Кампанаресу приставить к беглецам стражу. Кампанарес, в прошлом критес, или судья Фракисийской фемы, похоже, с трудом справлялся с обязанностями. «Я лично имел с ним дело (был его личным другом), – оправдывает его Пселл. – На самом деле, он спросил моего совета и помощи в исполнении приказов».

Натолкнувшись на разъяренную толпу, собравшуюся за монастырем, и с трудом пробравшись внутрь, стражники обнаружили бывшего василевса и нобилиссима припавшими к алтарю и умоляющими сохранить им жизнь. Константин во всем винил Михаила: «Если бы я попытался его остановить, то был бы за это наказан. Он такой упрямый в своих безрассудных амбициях. Если бы я мог его удержать, ни огонь, ни меч не обрушились бы на остальных членов моей семьи».

Михаил признал вину: «Поистине, Господь справедлив, и я заслуживаю наказания за всё, что натворил».

Подобно Зое, Кампанарес и Пселл, который признал, что глаза его таки увлажнились слезами, были готовы их простить и всё забыть: «Большинству из нас было так жаль обоих».

Если бы из дворца не прибыл отряд охраны, бывшие тираны могли бы избежать наказания. Как позже стало известно Пселлу, пока его не было, начались краткие прения. Сторонники Феодоры требовали смерти тиранам – они знали, что нерешительная Зоя более склонна к тому, чтобы выдвинуть на трон другого простолюдина или, что еще хуже, вернуть Михаила, только чтобы сестра не взошла на престол. Однако сенаторы были более умеренных взглядов и считали, что будет достаточно меньшего наказания.

Пока не дошло до голосования, Феодора решила действовать по собственной инициативе. «Она поспешно отправила туда смелых и решительных людей, – написал Пселл, – с предписанием ослепить беглецов, как только те выйдут из церкви».

Их командиром был не кто иной, как Харальд. Следует отметить, что ни в трудах Пселла, ни у Кекавмена в этом инциденте варяжский лидер не упоминается. Несомненно, Пселл, который наверняка во дворце пересекался с Харальдом и знал о его королевском происхождении, будучи византийцем, все-таки не воспринимал его иначе как мелкого наемника-чужеземца и телохранителя и никогда не называл его по имени. Как и Кекавмен, который на протяжении всего пассажа, связанного с этим происшествием, называет его Аральтесом. Мы знаем об участии Харальда в этих событиях из скандинавских источников, которые, по общему признанию, отрывочны. В «Гнилой коже», например, Харальд не только сбегает из тюрьмы, но и ни много ни мало врывается в императорскую опочивальню, чтобы отомстить. Снорри вторит, но с оговоркой: «Говорят, что Харальд лично ослепил