Кремень и зеркало - Джон Краули
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Те, кто ждал, ощутили, что живые подходили к ним близко, но снова ушли. Они даже коснулись этих живых в темноте, но остались неузнанными; да и как их могли узнать эти молодые господа, эти верные католики, отказавшиеся смотреть и видеть, эти воители, не доверявшие никому и ничему, кроме своего меча, коня и друга?
Те, кто ждал, пытались поговорить с ними – на тихом языке ветвей, шуршащих на ветру, и листьев, облетающих под ветром. Но их не услышали. Они знали, что прольется кровь, и говорили об этом как могли: вместо слов у них были цветы ползучей мари, блонаган дерг, уже пятнавшие траву алыми звездами. Речи их, безустальные и беззвучные, были о тех героях, которые не подвели, и о тех, кто еще ступает по этой земле, и о Верховном Короле, которому суждено вернуться. Со следующим оборотом солнца, которого они уже не увидят, развалины Круахана снова покроются марью, алой, как кровь захватчиков. Они все говорили и говорили, но никто их не услышал, и они вновь погрузились в сон.
Двое живых вернулись на поле битвы, к мертвым лошадям и сломанным копьям, уже на закате, а с началом нового дня выступили на север, ведя за собой уцелевших бойцов.
Шалаш на реке Банн
Этот год, последний перед тем, как мир перевернулся вверх тормашками, выдался нестерпимо прекрасным. Хью и прежде каждое лето объезжал свои владения, отдыхал в шатре или шалаше, сплетенном из ветвей и цветов, помаленьку охотился, понемногу рыбачил, но большею частью принимал союзников и мужчин, мальчиков и женщин из своих септов, неизменно возлагая руки на головы детей. То же самое было и в этом году, но вся природа, вся жизнь как будто застыла в неподвижности: над всеми островами, от Шотландии и Уэльса до Мунстера и Северной Франции, царило глубокое, сухое, пламенеющее золотом лето – даже на севере Ирландии, где так часто идут дожди. С мая до октября люди проводили дни и ночи под открытым небом, спали под деревьями и в траве; парни искали любви девиц, а порой и девицы добивались парней; казалось, весь мир вернулся во времена Верховных Королей, великих героев и влюбленных.
Хью ехал вместе с Мейбл и ее верной Ниав. Вдоль сверкающих на солнце притоков реки Банн он проезжал те места, что были памятны ему с юных лет, еще с тех времен, когда процессию возглавлял Турлох Линьях. Он помнил, что одни тогда ехали верхом, в коронах из цветов и листьев; другие вели дойных коров, чтобы в дороге не переводилось молоко. Вол тащил повозку с припасами и малыми детьми, а за повозкой брели две мясные коровы; потом их забивали и жарили мясо на костре.
Хью захватил с собой пару старых самострелов, решив, что Мейбл они позабавят. Длинные палки, к которым луки крепились бечевой, были не стальные, а из прочного дерева. На одном самостреле имелся ворот; тетиву другого – толстую, из просоленной кожи – приходилось натягивать до зацепа вручную, и Хью взял его себе. Пока керны разбивали лагерь, они с Мейбл развлекались, стреляя по мишеням и смеясь над промахами. Хью смотрел ей в глаза и видел в них летнюю радость: казалось, прежний, старый и холодный дом в Ньюри забыт навсегда. Хью знал, что это не так; Мейбл часто печалилась, погружаясь в угрюмое молчание, которое, в свой черед, глубоко огорчало его самого. Но здесь, среди арфистов и прыгающих лососей, не было места печалям.
Когда они доехали до старого форта в Каслроу, Хью решил там и заночевать: Мейбл, рассудил он, соскучилась по настоящей кровати. Правда, еще неизвестно, на чем приятнее было спать: на той ветхой рухляди, что сыскалась в старом замке, или по-простому, на травке. Зато наутро они отстояли мессу в часовне, а затем во дворе накрыли столы на кóзлах и устроили воскресное пиршество.
– Что это за печальный человек на тебя таращится? – шепотом спросила Мейбл.
– Какой-то кузен, – обронил он, едва взглянув, и продолжал жевать.
Позже Мейбл заметила, что Хью и человек, который был у него брегоном, стоят рядом с этим печальным кузеном, а тот им что-то втолковывает – пылко и даже, пожалуй, с отчаянием. Потом все трое ушли в замок, а двое мужчин из клана О’Хейганов – то ли телохранителей, то ли ратников (сколько Хью ни объяснял ей, Мейбл никак не могла запомнить, кто из них какую службу несет) – встали у двери.
Она подозвала Ниав, и остаток утра они провели среди женщин, любуясь младенцами и детишками постарше. Мейбл гладила чужих малышей, улыбаясь и в то же время едва не плача; опускалась на колени, чтобы посмотреть, как женщины ткут на маленьких ручных станках, которые нетрудно было нести с собой; Ниав переводила ей, о чем они говорят. Одна из женщин пела и наигрывала на инструменте, какого Мейбл раньше не видела, – вроде маленькой лиры. «Омываю лицо мое девятью лучами солнца, – пела она, – как Мария омыла Сына своего густым молоком»[94]. Все опускали глаза перед Мейбл – правда, лишь на мгновение; улыбались ей тоже мельком. Одна старуха, сидевшая на корточках, схватила ее за юбку и поцеловала подол, а после подняла длинную, сухую руку, коснулась ее живота и что-то пробормотала. «Я останусь с ними», – сказала ей Ниав по-ирландски. Мейбл погладила ее по щеке и пошла дальше.
Когда миновал полдень, она вернулась к той двери, твердо намереваясь войти и вызволить мужа. Но Хью вышел сам, и с ним – брегон и тот печальный человек, хотя теперь уже не столько печальный, сколько вконец отчаявшийся. Она услышала, как он сказал по-ирландски: «Что ж, милорд, Господь с вами». Хью мрачно посмотрел на него и буркнул: «Господь еще до вечера покажет, что Он не с тобой». Те же О’Хейганы, которые сторожили дверь, встали от него по бокам, и было видно, что человек перепуган до смерти. Хью пошел от них прочь, а потом заметил Мейбл и остановился, нахмурив брови. Он явно не ожидал встретить ее здесь, и был от этой встречи не в восторге.
Однако он взял ее за руку, и лицо
