Евангелист Иван Онищенко - Юлия Крюденер

что есть в тюрьме Онищенко, что несет он собою свет. А из сороковой целый день доносилось пение молитвы. Так было и на второй день, и на третий. Попытка тюремной администрации заставить прекратить пение угрозами, карцером только раздувала огонь. Так уж устроен человек сам в себе, так уж устроено общество людей. Так было особенно в тюрьме, где человеком полностью овладевало чувство горечи, протеста.

Начальник тюрьмы, сам пришедший в сороковую, предложил:

- Прекратите голодовку, молитву пойте только утром и вечером, а по окончании срока карцера дадим Онищенко в вашу камеру.

Но люди не верили. И когда начальник уходил, кто-то сказал ему вслед:

- Если мы умолкнем, камни возопиют.

Дело дошло до губернатора. Администрация тюрьмы просила его разрешить до суда перенести Онищенко в другую тюрьму. Здесь по камерам распространилось его влияние; оно, мол, проходит стены и решетки.

Губернатор Полищук, человек религиозный, начитанный, воспитанный в духе справедливости и закона, не согласился на перевод и, выслушав подробности о личности Онищенко, захотел сам встретиться с этим человеком.

Начальство тюрьмы решило принять должные меры и в самой тюрьме. Состав сороковой расформировали, рассадив их по два-три человека в разные камеры. "И все утихнет, влияние Онищенко, распылившись, умрет, прекратится пение, угаснет протест", -думало начальство. Но получилось обратное. У вновь прибывших спрашивали: "Откуда?" - "Из сороковой", - и непонятная солидарность вспыхивала буквально в каждой камере! Сороковая камера стала притчей во всей Херсонской тюрьме. Прибывшие из нее, окруженные заботой и вниманием, долгие дни рассказывали об Онищенко все, что знали, и даже больше.

Во всех камерах утром и вечером стали петь молитву "Отче наш". Угроза неповиновения нависла над всей тюрьмой. А Онищенко сидел положенные две недели в карцере. Его дух, повлиявший на всех арестантов, вопиял голосом камней, стен и самой тюрьмы.

Глава 9. В Карцере

Когда человек на людях, он помнит все, что думал, когда был один. А когда он один, то вспоминает все, что видел и слышал, когда был среди людей. Для Онищенко пришли дни, когда он остался один. Да будут они благословенны!

Наручники и кандалы с него сняли. Ныли раны, рассеченные плетью пристава. Он стал рассматривать место, куда его поместили. Это был карцер нестрогого режима. Каменная клеть без окна слабо освещалась только через слуховое окошечко над дверью, выходившее в полутемный коридор. Слева у двери находилась небольшая параша, справа столик со стоявшей на ней деревянной бадьей с водой и кружкой. У стены стояла койка с матрацем, набитым соломой. Между койкой и противоположной стеной - проход в полтора аршина. Воздух был неспертым, но прохладным. Было совершенно тихо. Наступил вечер, но никто не приходил. Из-за тошноты и озноба есть не хотелось, шевелиться было больно. Онищенко постучал в дверь.

- Мне надо фельдшера, - сказал он, когда услышал шевеление у глазка двери.

Через некоторое время явился молодой фельдшер. Надзиратель принес и поставил на стол фонарь. Онищенко снял сермяг, снял прилипшую верхнюю сорочку. Нижняя вся была в крови. Фельдшер покачал головой, промыл две кровавые полосы, смазал их и велел пока ничего не одевать. Он еще раз сочувственно посмотрел на молодого, как и он сам, человека в неволе, попросил надзирателя принести арестанту кипятка и ушел. Надзиратель молча взял окровавленную рубаху и тоже покачал головой.

- Ты Онищенко? Я принесу тебе кипяток. Потом выстираю сорочку. Завтра дам суп, хотя и не велят,

Иван благодарно посмотрел на надзирателя и тихим голосом произнес:

- Спаси тебя Господь.

Надзиратель быстро заморгал глазами и вышел. Когда он принес кипяток, Онищенко выпил целую кружку и помолился, благодаря Бога за жизнь, за людей на пути своем, за любовь, которую Он вложил в каждого из них. Он вспомнил священника, неразумно отдавшегося гневу. Вот напрасный гнев, который духовенство оправдывает, само попадается в его сети и страдает, заставляя других страдать.

- Отче, прости им. Не ведают они, - горячо просил он Отца. И на душе у него стало легко и просторно. Он подложил под голову сермяг, лег на живот, осторожно прикрыл спину верхней сорочкой и быстро уснул.

В карцере среднего режима выдавалась пайка хлеба, ложка сахара и два раза кипяток. Онищенко этого было вполне достаточно. И то, что надзиратель тайком приносил ему миску тюремного супа, только приносило ему несказанную радость за сердца человеческие, которые никакая муштра, никакие человеческие жестокие законы не могут заставить перестать быть сердцами, перестать быть жилищем искры Божьей.

В долгие часы полного одиночества перед ним проходила вся его жизнь в родной Основе: дом, ставок и мосточек внизу у въезда в село, ласковая и умная тетя Катя. Он знал, что она и теперь, там далеко, стоит на коленях вместе с его сестрой Надей. Вспоминал учебу у нее грамоте, чтение книг. Сколько он прочел, сколько впитал в себя.

Затем в памяти воскресли воспоминания о своем втором рождении, о братьях в Рорбахе, о крещении. И труд на ниве Божьей: от села к селу, от хутора к хутору, от сердца к сердцу.

А затем пришла новая пора, новая полоса, другая нива: неволя, расставание с близкими, путь в тюрьму и два месяца в сороковой камере. Вспоминал сапожный труд, чтение Евангелия и беседы, вопросы, пение, молитвы и сотни посеянных семян. Как он верит в посеянное, верит во всходы, в рост, как он верит в жизнь, дающую плоды!

И он сейчас, как никогда, сознавал, что простое добро - это просто добро. Добро же, сотворенное с усилием, с противоборством в самом себе и с окружающим против лени, эгоизма, против равнодушия - это особенное добро, добро для Бога. И в Нем сила, все увеличивающаяся, все возрастающая.

- Благодарю Тебя, Боже, и за трудности, и за эту келью,