Евангелист Иван Онищенко - Юлия Крюденер

с соседом, мы сдвинем два матраца и будем пока спать так. А кто уйдет, тебе место будет. Ты не бойся только, тебя, я знаю, полюбят. Ты - парень свой. Ты за что? - участливо спросил он.

Иван ничего не ответил, только пожал ему руку.

К обеду он лежал уже между двух сдвинутых матрацов и вслушивался в разговоры, всматривался в лица, все впитывая в себя. Он понял, что народ здесь грубый, ожесточенный, опустившийся духовно до самых низких пределов. Пролить кровь другого для них ничего не стоило; больших сроков тюрьмы они уже не боялись, зная, что все они из тюрем уже не выйдут. Совесть с ее способностью "грызть душу" была забыта, место для души в их жизни не отводилось. Многие из них хвастались количеством убитых ими жертв. Трудно вмещались в молодую душу Ивана такие обещания: "убью", "задушу", "примочу насухо". В этой камере, несмотря на запрещение, курили, и дым табака застилал помещение. Трудно было дышать, трудно было мыслить. Люди рядом страдали. В страданиях все одиноки. Кому мало своих страданий, чтобы вникать в страдания другого? И как ценно для человека участие в его страданиях. Этому учил Иисус Христос.

Иван это знал, помнил и так жил. Он не открывался, как евангелист, как Онищенко, но он был постоянно с людьми, как человек, как ученик Иисуса Христа. Первое недоверие к нему исчезло и сменилось молчаливой симпатией, доверием, желанием услышать от него совет. Утром с чаем он съедал только половину хлеба, в обед съедал суп с четвертушкой пайки, а вечерний чай пил с оставшимся куском. Большинство изголодавшихся людей не имели силы так поступать и съедали весь свой хлеб еще утром. И тогда днем ели суп без хлеба, а вечером пить один кипяток было до слез грустно. А в этот год на юге Украины была засуха, и питание, которое давали в тюрьме, было явно недостаточно. И вот, видя пример Ивана, некоторые стали давать ему свою четвертинку пайки, чтобы он сохранил ее до вечернего кипятка. "Хоть коркой чай заварю", - говорили они. И Иван бережно хранил хлеб в своей сумке до вечера и раздавал согласно пометок на хлебе: тому корка, тому уголок, а кому и кругленький кусочек, предварительно тщательно огрызанный.

Портной, маленький, худой, безвольный человек, не раз давал на хранение свою корочку, но почти всегда не выдерживал и раньше времени еше до кипятка просил у Ивана свою долю:

- Дай мне мою, не могу я больше'. И Ваня отдавал ему, но говорил:

- Больше не возьму у вас, надо быть твердым в своем решении.

- Не могу, Ваня, вот негодный я.

Добрым веянием ветра было пребывание Онищенко среди этих преступников, и Бог благословил его во всем. Он долго не становился в присутствии всех на молитву. Сначала молился, стоя около стола, как будто разбирал миски. Молился, встав раньше всех. Молился в постели или утром, еще не поднявшись или уже уложившись на ночь. Но всегда ему хотелось молиться на коленях. Он нe делал этого, чтобы не смущать арестантов, не знавших Бога и чуждых молитвы. Но однажды, укладываясь спать, он встал на колени на полу перед рядом нар и получил пинок сзади.

- Что это еще за святоша здесь открылся? Шагай на место, поп! Какому ты Богу молишься?

И от этого было грустно и тяжело на душе.

Глава 11. Передача

В этот день дежурство выпало Ивану и худому портному. Когда заключенных увели на получасовую прогулку и камера оставалась открытой, в дверях показался дежурный надзиратель, держа в руках тяжеловесную сумку, и негромко спросил, здесь ли Иван Онищенко.

- Это я, Иван Федорович, - также тихо сказал он.

- Вот хорошо, тебе передача от своих, - сказал дежурный, который уже слышал об Онищенко и видел его еще в сороковой камере, - распишись.

Поблагодарив дежурного, Иван внес сумку и камеру и поставил ее на стол.

- Это что? Кому это? - громко спросил портной, подставляя ухо. В детстве он болел корью и стал плохо слышать.

- А это мне первая передача из дому, - прослезившись, сказал Онищенко. И перед его глазами встали отец, мать, вся их семья вместе с тетей Катей и много близких лиц из людей, близких ему по духу.

- Ого сколько! - удивился портной. - Куда же ты все это будешь прятать? Наш атаман, староста Сергей, лютый до передач: самое лучшее заберет себе да своим близким прислужникам, а уж корочки отдаст хозяину. А то еще и изобьет. Ты молчи об этом.

- А зачем прятать? И как это, самому есть?

- Да, трудно самому съесть. Тут один местный получил передачу, лепешку, и сидел на ней, и спал, пока подцвела. Так этот избил его до полусмерти и торбу с остатками разбросал по камере. Сказал: "убью", так его забрали в другую камеру.

В коридоре затопали ноги, и сто человек один за другим зашли в камеру.

- А это что? - спросил шедший впереди коренастый староста, глазами прощупывая огромную сумку.

- Это мне прислали из дому, - ответил Иван, стоя у нар и не подходя к столу.

- Давай посмотрим, что это тут такое! - сказал староста и взялся за узел сумки.

- А зачем смотреть? - просто сказал Онищенко, - развязывайте и разделите поровну на всех.

Староста внимательно посмотрел на хозяина передачи и понял, что тот не шутит.

- Развязывай сам и дели сам с дежурным, - серьезно сказал он, оставаясь стоять у стола.

Развязав узел, Иван увидел полную сумку хорошо просушенных сухарей. Из