Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

единения этнографических и антропо­логических обществ, действующих параллельно прежним университе­там и Академиям, по всей видимости, может расцениваться в качестве нового этапа структурирования науки о народах и культурах.

Одновременно с развитием организационных форм в этнографии происходила сложная интеллектуальная борьба двух научных начал, двух подходов к пониманию предмета этнографии, нашедшая свое выражение в проблеме определения этнического родства и в принци­пах классификации. Последователи немецкого антрополога И.Ф. Блюменбаха, предложившего теорию разделения человеческих рас, опи­равшуюся на анализ эмпирического материала, преимущественно мор­фологического, кроме краниометрии, активно использовали идеи географического детерминизма в истории человеческих сообществ и экологической вариативности культур. С другой стороны, национально ориентированные ученые, в большинстве своем оставившие надуман­ную героизацию прошлого, должны были предложить обществу нечто иное[47]. Избранное ими, идущее еще от И.Г. Гердера фольклорно-этногра­фическое понимание культуры, должно было реализоваться в поиске и популяризации среди читающей публики памятников устного народно­го творчества. В данном случае прекрасной иллюстрацией может счи­таться пример с публикацией, переводами и интерпретациями эпоса «Калевала», ставшего символом культурной идентичности для форми­рующейся финской нации. В свою очередь народный язык, обретя узаконенные формы, должен был натурализоваться в администрации, художественной литературе и научной в среде. Один человек, или груп­па энтузиастов могли взять на себя смелость сказать подобно М.А. Кастрену: «Я же со своей стороны совсем не забочусь о благородных предках и больше люблю таких, у кого в отцах состояли мельники, каменщики, вязальщики. Такова моя вера и я горжусь, что с каждым днем открываю все больше совпадений между финским и сибирскими языками». Здесь конечно же не обходилось без эпатажа почтенных современников, но только так можно было заставить их встряхнуться от дремы, поставив дело строительства нации во главу угла обществен­ной жизни.

Этнографическое финно-угроведение приобретает в эти годы не только сугубо научное и прикладное значение, но и политическое изме­рение. Дело в том, что Кастрен, его друзья и коллеги заложили не толь­ко первые камни в основание финской нации, они сформулировали саму идею финно-угорского (уральского) родства, когда разделенные огром­ными расстояниями, языковыми и бытовыми особенностями народы, наделены общим происхождением и древней историей[48]. В этом случае текст научного сообщения и школьного учебника оказался не менее значимым, чем мифологические представления о едином прошлом.

Матиас Александр (финск. Матиас Алексантери, русск. Александр Христианович) Кастрен (1813-1852) родился в приходе Тервола на р. Кемь, в шестидесяти километрах от полярного круга, в самой северной — Улеаборгской губернии Великого княжества Финляндского. Отец его был пастором, а мать посвящала себя хозяйству и заботам о многочис­ленном семействе. В 1821 г. семья перебралась еще дальше на север, в неофициальную столицу финской Лапландии г. Рованиеми, где для старших детей смогли нанять домашнего учителя. Но, юный Матиас Александр не показывал заметного прилежания к учебе, ровно до тех пор, пока продолжалась эта краткая идиллия. В 1825 г., когда умер отец, семья Кастренов оказалась в крайне тяжелом положении, вынуж­денная жить на скудную пенсию, изредка пользуясь помощью род­ственников. В двенадцать лет Кастрен ушел из дома в Улеаборг/Оулу, чтобы поступить в гимназию и тем облегчить матери прокормление младших детей. Живя частными уроками, советами и поддержкой дяди-пастора, он в 1830 г. с пятью рублями в кармане и в домотканой одежде отправился в свое первое большое путешествие в столицу княжества, г. Гельсингфорс/Хельсинки. Двумя годами ранее, после большого пожара, университет был переведен из прежней «шведской» столицы края г. Або/Турку на юг, поближе к Санкт-Петербургу.

Первоначально молодой Кастрен, подобно многим сверстникам из разночинного сословия, намеревался продолжить семейную традицию и стать пастором, где-нибудь в тихом уголке, но университетская ат­мосфера борьбы старого уклада с вольнолюбивыми веяниями нараста­ющей фенномании предрешила его выбор. Увлечение философией Г.В.Ф. Гегеля, по его собственному признанию, стало самым ценным приобретением студенческих лет. Младогегелианские настроения привели его в университетский кружок, больше известный как «Суб­ботнее общество/Laulantaiseura», основанный преподавателем фило­софии И.В. Снельманом и поэтом-романтиком И.Л. Рунебергом. Наи­более уесные отношения сложились у М.А. Кастрена со Снельманом, многие идеи которого он разделял[49]. Не раз радикализм «финнизирующегося» студенчества испытывал терпение правящей в княжестве шве­доязычной аристократии и вызывал опасения встревоженных очередной французской революцией и польским восстанием имперских властей. После антиправительственного инцидента и временного отстранения от учебы большой группы студентов, в том числе и Кастрена, единственным легальным выходом идей народолюбия стала культурная и просветитель­ская деятельность студенческих землячеств. В научном и методологичес­ком отношениях серьезное влияние на него оказала активно развивав­шаяся в эти годы сравнительная индоевропеистика, в частности труды Р.К. Раска, Ф. Боппа, К.Ф. Беккера и В. фон Гумбольдта. Под влия­нием чтения лингвистической литературы и впечатлением от «Кале­вальской» собирательской деятельности друзей, основным занятием Кастрена в университете становится научное изучение языков, прежде всего финского и саамского, затем пришел интерес к восточным (тюр­кским) языкам, в плане их сравнения с языками финно-угорского про­исхождения». Немалую пользу оказали его первоначальные занятия древними языками, необходимыми для возможного соискания пастор­ского сана. Так университетский дух, захватив молодого провинциала, без гроша в кармане, но с большими амбициями, привел его к осозна­нию главного дела всей жизни[50].

В экспедициях: Летом 1838 г., готовясь к защите докторской дис­сертации, М.А. Кастрен совершил свою первую экспедицию к саамам, на первый взгляд больше напоминавшую ознакомительную экскурсию, описанную автором в свойственном его ранним сочинениям поэтичес­ком стиле: «Беспрерывный вид заоблачных скал и шумящих водопадов производил одурманивающее действие. Человек на долгое время пере­стает воспринимать дикую игру природы. Душа теряет гибкость, не охватывая уже всех проявлений грозной стихии. Но когда природа возвращается к покою, и бурные стихии в мирном союзе отражают ее красоту, тогда и в человеке пробуждаются радостные чувства. И, заме­чательно, что самая прекрасная природа превращается в безжизненное тело, если из нее исчезает след человека, в то время как какой-нибудь верстовой столб, сломанное весло, остатки костра, малейший пустяк указывающий на властелина природы, сразу же разливает жизнь и благополучие даже в самой мрачной пустыне». В окружении друзей, он посетил знакомую ему с детства финскую Лапландию, где пробыл около двух месяцев, пробираясь сквозь топкие и мшистые простран­ства за своими первыми полевыми материалами. По возвращении в Гельсингфорс, он защитил диссертацию сравнительно-лингвистичес­кого содержания, построенную на финских, эстонских и саамских язы­ковых материалах и получил преподавательское место в университе­те. Осенью того же года состоялось знакомство Кастрена с приезжав­шим на родину академиком А.И. Шегреном, подыскивавшим кандидатов для участия в предполагаемой экспедиции в Сибирь. Участвовавшие в конкурсе молодые финляндские ученые М.А. Кастрен и Г. Валлин, наде­ялись реализовать с его