Формула всего - Евгения Варенкова

Оставалось четыре дня. В первый Драго бродил по холму, спускался в низину, удалялся бесцельно в степь. Его жгло нетерпение: «Где бы взять такой кнут, чтоб до солнца достать да его простегнуть – пускай поторопится!» Не успел цыган такое подумать, как все вокруг него помрачнело и подернулось серой мглой – лохматые тучи забрали солнце. Природа, лишившись своего главного вожатого, приобрела угнетенный вид. Мелкий пунктирный дождь придал ей выражение еще более понурое, но Драго это не охладило. Душа его царапалась, как кошка в мешке. Одиночество тяготило. Цыган привык быть на людях.

Вечером опять появились мули. Ничего плохого они не делали, но Драго все равно беспокоился и откладывал время сна: вдруг на спящего-то и бросятся? Мули не нападали, но цыган печенками чуял: это место все равно что норовистая лошадь, которая позволяет себя оседлать только затем, чтобы тотчас же сбросить и сломать тебе шею.

День второй начался с того, что Драго, плавая в зыбях полусна, то ли увидел, то ли представил Воржу – лицо ее смуглое, в черных прядях, смущенную улыбку, потупленные глаза… Он попробовал с нею заговорить. Она не ответила, потом вовсе пропала, и цыган погрузился в вязкий сумбур, о котором он помнил лишь в первые секунды по пробуждению.

Мысли его были заняты предстоящим открытием. Он не знал значения слова «формула», и фантазия его раздвигала любые пределы: «Что это будет? Смогу ли я взять? Вот уж взять-то, наверное, смогу, а унести?!. Счастье легче найти, чем сберечь. Как бы знать, кого встречу? Колдуна или ведьму? Или дракона! Мать их копытом!.. Да хоть тех же мулей! Их здесь целый табун! Поди, как увидят, что я Формулу взял, бросятся кучей – поминай как звали… Дэвлалэ-Дэвла! Съел бы я твое сердце! Пальцы с перстнями твои целую и к ножкам бриллиантовым припадаю – защити бедного цыгана! Ты – впереди, а я позади!»

Драго перекрестился и решил, что теперь каждый вечер и утро должен он произносить нечто подобное – ему нетрудно, а Богу приятно. Заветную ночь он решил встретить на вершине. Там он, во-первых, ничего не пропустит, а во-вторых, оттуда вся степь как на ладони. Каким бы враг ни был – цыган его заметит.

Не ленясь и не медля, он отобрал в березовой роще четыре жерди и, втащив их наверх, вкопал вокруг Вдовы – по одной на каждую сторону света. После этого нарезанным лыком цыган прикрутил к ним горизонтальные поперечины, и четыре креста, взяв Вдову под арест, стали на карауле. В земле они держались непрочно, и Драго укрепил их основания крапчатым щебнем. Один из попавшихся под руку осколков напоминал скребок. Пользуясь им, было бы неплохо раскопать тут нечто вроде окопа, чтоб на голой вершине было где схорониться. Цыган немедленно приступил к воплощению своего плана в жизнь. Земля была рыхлая, но с камнями. То и дело ему попадались корни – длинные и тонкие, как лапша. Драго резал их ножом или рвал руками. Он промаялся дотемна, но так и не закончил.

Ночь, вначале беззвездная, к середине своей прочистилась, и стало видно, как в тех сферах, куда не заносится ни одна птица, стоят огоньки, как пеньки от деревьев, а один огонек летит – так медленно, что кажется, он стоит, а взглянул через минуту – огонек уже в другом месте. Драго долго следил за ним и чего-то думал, а чего думал, и сам не мог взять в мозги – вот и сомневался, вот и не спал. Многое б он отдал в этот момент за одну только трубочку с едучей мушиной махоркой. Она бы все по местам расставила.

Третий день.

«Дэвлалэ-Дэвла! Дай мне силы! Ты не пожалеешь! Клянусь конями! Тебе это будет интересно смотреть. Моя победа – твоя победа. Ты сам это знаешь!»

Вокруг – ни души. Все люди на свете были далеко, и молитва цыгана взмывала вверх, как одинокая красивая птица.

«Я не знаю, зачем живу, никто мне этого не объяснял, а когда объясняли – я им не верил. Мне все казалось, это не так. Или не для меня. А чего мне надо, я не понимал и теперь говорю, что не понимаю, но оно происходит. Я – на пороге. Или я брежу. Ничего я не знаю и знать не хочу!» – Драго внезапно швырнул нож в землю – его охватило бешенство, и если бы нож был без рукояти, лезвие, брошенное с дикою силой, ушло бы в землю на две длины. Потом он опомнился, но злость не прошла, и цыган с упрямым остервенением вернулся к своим земляным работам.

К полудню окоп достигал в глубину приблизительно метра. Драго решил, что этого достаточно, и распрямился. Спина затекла и ныла.

Что бы еще придумать?

Черные листья едва колыхались.

Неужели готово?

Нет! Нет! Обязательно есть что-то еще, о чем он забыл.

«Дэвлалэ-Дэвла! Прости меня… Ведь я ничего еще не успел. Муша больной, младший брат неженатый, я сам, ты знаешь, без жены, без детей. Если что-то случится, скажи всем нашим – я их люблю. Если встречу их снова, никогда не расстанусь! Слышишь, Дэвла! Приходи к нам на свадьбу! Разве ангелы поют, как цыгане умеют? Разве пляшут они, как цыганки пляшут? Месяц будем гулять, полземли изъездим, всю казну истрясем! Выручай, родимый. Ты впереди, а я позади».

Драго все это выложил одним духом, так что попроси его кто-нибудь повторить – он бы и вспомнить не смог ничего; только чувствовал, что правильно говорил! Бог его услышал. Силы вернулись. Ах! – и звезды! святые звезды! Они просияли над ним, как песня! Драго слышал ее полет, гул земли, повороты ветра…

Утром все было по-другому. Ни одна звезда ни сияла. Драго посмотрел на свой окоп и поморщился: «Готова могилка… Сам же и вырыл». Он остолбенело уставился на свои ладони, пощупал живот: «А ведь мухам достанусь… Му-ухам!..» Он до боли втиснул костяшки пальцев в наморщенный лоб и зажмурился так, что глаза скрутила сухая резь. Цыган зарычал: «Все растопчу!» Его охватила сумасшедшая ярость. Он едва не выдернул все кресты – за один уже было ухватился рукой, но как только сжал пальцы, ему под кожу – глубоко и больно – вонзилась заноза. Драго очнулся: «Что же это я?!» Он оглянулся – ошалело, несмело, словно отыскивая глазами, где же тот помраченный и буйный, который только что сбежал из него…

Пусто. «Пусто», – повторил он губами.

День протекал мучительно, как пытка. В воздухе словно витало нечто – темное, тайное, полное зла. Цыган встал в полный рост. Степь стелилась жухло-желтым ковром. Еще не поздно