Тайная жизнь пчел - Сью Монк Кид

– Я собираюсь кое-что сказать тебе, Джун. – Она подошла к сестре и встала перед ней. – Ты слишком долго живешь вполсилы. Мэй говорила, что когда приходит время умереть, так ложись и умирай, а когда приходит время жить, так бери и живи. Не типа-как-может-быть-немножко-живи, а живи на всю катушку, как будто ничего не боишься.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, – пробормотала Джун.

– Я говорю, выходи замуж за Нила.

– Что?!

– С тех пор как Мелвин Эдвардс отказался от свадьбы с тобой, ты боишься любви, не решаешься воспользоваться шансом. Как и сказала Мэй, это твое время жить. Не упусти его.

Рот Джун приоткрылся, образовав широкий овал, но ни слова не слетело с ее губ.

И вдруг в воздухе густо запахло горелым. Розалин распахнула дверцу духовки и выхватила оттуда пирог, обнаружив, что верхушки меренги обгорели все до единой.

– Ничего, и так съедим, – решила Августа. – Немножко угольков никому не повредит.

Четыре дня подряд мы продолжали бдение. Августа постоянно носила с собой записку Мэй, то в кармане, то засунув за пояс, если платье было без карманов. Я наблюдала за Джун: она попритихла после того, как Августа огорошила ее словами о Ниле. Нет, она не дулась. Скорее погрузилась в размышления. Я заставала ее сидящей возле гроба, она прислонялась к нему лбом, и было видно, что Джун не просто прощается с Мэй. Она пыталась найти собственные ответы на вопросы.

Однажды днем мы с Августой и Заком пошли к ульям и сняли с них черную ткань. Августа сказала, что ее нельзя оставлять надолго, поскольку пчелы запоминают все особенности своего улья, и такая перемена может их дезориентировать. Они могут не найти дорогу домой, сказала она. Знала бы ты, кому об этом рассказываешь, подумала я.

«Дочери Марии» приходили каждый день прямо перед обедом и рассаживались в «зале» с Мэй на всю вторую половину дня, рассказывая разные истории о ней. Мы, конечно, много плакали, но я чувствовала, что прощание уже не вызывает у нас таких горьких чувств. Оставалось только надеяться, что Мэй тоже становится легче.

Нил проводил в доме почти столько же времени, сколько и «дочери», и, похоже, пристальные взгляды Джун повергали его в совершенную растерянность. Она и на виолончели-то едва могла играть, ибо это значило, что ей приходилось отпускать его руку. По правде говоря, мы все почти столько же времени наблюдали за Джун и Нилом, сколько провожали Мэй в иную жизнь.

В тот день, когда приехал катафалк из похоронной конторы, чтобы забрать Мэй для погребения, вокруг оконных сеток на передней стороне дома жужжали пчелы. Когда гроб грузили на катафалк, пчелиный гул усилился и слился с вечерними красками. Золотисто-желтыми. Красными. Оттенками коричневого.

Я слышала их напев даже у могилы, хоть мы и были в нескольких милях от пасеки, на кладбище для цветных с разрушающимися надгробиями и зарослями сорняков. Этот звук нес ветер, пока мы стояли, сбившись в кучу, и смотрели, как гроб с Мэй опускают в землю. Августа пустила по кругу бумажный пакет с «манной», и мы зачерпнули из него по горсти и бросили семена в яму с гробом, и в моих ушах не было ничего, кроме пчелиного гула.

Тем вечером, когда я в постели закрыла глаза, этот гул проносился по моему телу. Проносился по всей Земле. Это был самый древний звук на свете. Звук отлетающих душ.

Глава одиннадцатая

Рабочим пчелам требуется около десяти миллионов вылетов, чтобы собрать достаточно нектара на производство одного фунта меда.

«Пчелы мира»

После похорон Мэй Августа перестала обрабатывать мед, продавать мед и даже ходить в пчелиный патруль. Они с Джун забирали еду, которую готовила Розалин, и ели каждая в своей комнате. Я почти не видела Августу, разве что по утрам, когда она пересекала двор, направляясь в лес. Она махала мне рукой и, если я подбегала и спрашивала, куда она идет и можно ли мне с ней, улыбалась и говорила – не сегодня, она все еще в трауре. Иногда она задерживалась в лесу до обеда, а то и дольше.

Мне приходилось бороться со своим желанием сказать ей: Но мне необходимо с тобой поговорить. Жизнь – очень странная штука. Я прожила здесь целый месяц, валяя дурака, не желая рассказывать Августе о своей матери тогда, когда это было так легко сделать, а теперь, когда рассказать надо было до зарезу, я этого сделать не могла. Скорбь другого человека не прерывают собственными проблемами.

Я немного помогала Розалин на кухне, но в основном была предоставлена самой себе и могла сколько угодно валяться в кровати и писать в свой блокнот. Я написала столько сердечных излияний, что в нем кончились страницы.

Меня бесконечно удивляло то, что я скучала по нашей обыденной, рутинной жизни – по таким простым действиям, как заливка воска в свечную форму или починка сломанного улья. По стоянию на коленях между Августой и Джун и чтению вечерних молитв Мадонне.

Я ходила в лес во второй половине дня, когда была уверена, что Августы там нет. Я выбирала какое-нибудь дерево и загадывала: Если птица сядет на него до того, как я сосчитаю до десяти, значит, это моя мать посылает мне знак любви. Дойдя до семи, я начинала считать очень медленно, тянуть время. Иногда добиралась до пятидесяти, а никакой птицы по-прежнему не было.

По ночам, когда все остальные уже спали, я разглядывала карту Южной Каролины, пытаясь сообразить, куда мы с Розалин можем отправиться дальше. Я всегда хотела увидеть окрашенные во все цвета радуги дома Чарльстона, настоящих лошадей и пролетки на его улицах, но, какой бы заманчивой ни была эта перспектива, мысль об отъезде безнадежно портила мне настроение. И даже если бы каким-то волшебным образом появился еще один грузовик с канталупами и отвез нас туда, нам с Розалин пришлось бы искать какую-то работу, снимать жилье и надеяться, что никто не станет задавать нам никаких вопросов.

В иные дни мне даже не хотелось вставать с постели. Я взяла в привычку носить свои трусики-недельку не по порядку. На дворе мог быть понедельник, а я натягивала трусы с надписью «четверг». Мне было просто все равно.