Финно-угорские этнографические исследования в России - А.Е Загребин

самую южную ветвь приволжских финских племен», Кастрен отмечает, прежде всего, дисперсность расселения этого народа в условиях существующего административно­территориального деления империи, усиленного еще изначальной дуаль­ностью этноса, подразделенного на мокшан и эрзян. Немаловажным моментом для исследователя являлся вопрос о степени проникновения тюркского/татарского компонента в этнические культуры поволжских финнов. Совокупность разного рода сведений позволила Кастрену ре­зюмировать, что «...все три народа, принадлежащие к волжскому пле­мени: и чуваши, и черемисы, и мордва, — более или менее отатарилисъ и именно этим-то и отличаются от всех других ветвей, принадлежа­щих к финскому племени».

В сознании М.А. Кастрена общность финских народов Восточной России представляется в виде этнографической и территориальной непрерывности, когда уже в Казанской губернии происходит встреча поволжских и пермских финнов: «К финскому приволжскому населе­нию примыкает на севере пермское племя, самую южную ветвь кото­рого составляют вотяки. Северные соплеменники их суть пермяки и зыряне — две ветви, которые можно принять за одну, потому что и по языку, и по нравам их нельзя отделить друг от друга». Континуум подчеркивается автором специальной оговоркой о том, что вотяки (уд­мурты) представляют собой своеобразное связующее звено, перекиды­вающее этнографический мост от Волги до Камы, и далее в земли коми. Причем, по его наблюдениям, «северные вотяки сходны с сими последними, южные же ближе к черемисам». Понятие этнокультур­ного континуума в истории волжских и пермских финнов подталкивает автора к мысли о возможном в прежние времена могуществе и уровне общественного развития, соответствующем периоду государствообразования. Примерами такого рода объединений он видит средневековые торговые державы Пермь Великую/Биармию и Волжскую Булгарию, причем: «к первой принадлежали исключительно финские народы, как пермского, так и карельского племени. Последняя совмещала в себе, кроме булгар, которых происхождение еще не определено, все приволж­ские финские племена». При всем романтическом порыве и желании увидеть величественные дела предков, Кастрен остается верен своим мировоззренческим установкам, почерпнутым из работ Гегеля, учив­шего, что народу для того, чтобы достигнуть высот гражданственнос­ти, необходимо пройти сложный и многоэтапный путь культурной эво­люции и воспитания личности. Как раз в этом пункте финский иссле­дователь находит подтверждение своим мыслям: «Если с одной сторо­ны, и нельзя допустить, что ни одна из обеих помянутых держав не составляла замкнутого в самом себе государства с общими для всех законами и учреждениями, но была раздроблена на мелкие племена, из которых каждое имело главою своего собственного племенного князь­ка, то, с другой стороны, не подлежит никакому сомнению, что имен­но эти народы положили основание цивилизации Восточной Рос­сии». Понятие цивилизации для него неотделимо от занятий произво­дящими видами хозяйства, из которых земледелие и торговля становятся для него маркерами того, что «...финские племена были в России самыми прилежными земледельцами — это известное дело. Что же касается до торговли Бьярмаланди и Булгарии, то о значении ее единогласно свидетельствуют историки разных стран. В высшей степени вероятно, что торговый путь от Белого к Каспийскому морю, пролегал по владениям пермяков, булгар и хазар и что этот путь пролегал к северу до Норвегии, к югу до Индии». Вся существу­ющая с древности и по сей день система расселения финно-угорских народов свидетельствует для Кастрена об их привязанности к крупным водным артериям как носительницам цивилизационного начала — тор­говли и земледелия.

Трудно не согласиться с логикой ученого, учитывая, что во многих областях России еще в недавнее время именно водные пути являлись основными векторами распространения социокультурных инноваций. Кастрен пишет: «...Волга с незапамятных времен была средоточием для чувашей, черемисов и мордвы; пермское племя занимало речную область Камы и Двины; угорское, состоящее из вогулов и остяков, сосредотачивалось у Оби; карелы жили прежде по Двине и Белому морю; весь — по Онеге и Белому озеру и т.д.». Теперь возникает за­кономерный вопрос, что будет выделено автором в качестве негатива, темной стороны, эквивалента отсталости и безвестного прозябания на задворках истории, то есть того локуса, из которого необходимо скорее выходить на свет, идя по пути прогресса. Такой оппозиционной сущ­ностью Кастрен наделяет лес как обиталище и кочевание как образ жизни, соответственно, «лесной житель чужд и всегда останется чуждым цивилизации». Идеализация современного бытия родствен­ных финнам народов, как раз ушедших «в лес», скорее всего, была для него средством укрепления его личной романтической веры в будущее, когда лес и кочевание будут оставлены в пользу открытой и самодос­таточной жизни на своей земле.

Лирическое настроение, несмотря на физические страдания, не покидало М.А. Кастрена и после отъезда из Казани. Он пишет: «Ехали мы через обширные равнины по лугам, полям порой поднимались на маленькие, песчаные безлесные холмики; опять спускались на равнину; потом опять шли холмы и так по целым дням. Пока весенняя зелень еще не украсила эти земли, они несказанно скучны для путешествен­ника. Своим серым цветом они удручают и приводят его в невыноси­мо тяжелое состояние. Иногда случалось, что вид татарина, скачу­щего на быстром как молния коне, через широкую степь, разгонял мою тупую дремоту и мне тогда хотелось, чтобы поле стало еще шире. Другой раз, увидав с высокого холма на одно мгновение множество татарских деревень с их острыми уходящими в облака минаретами, с которых незвучный металл возвещает, что Бог велик, а живой голос созывает детей Аллаха на благоговейную молитву, я ощутил в себе желание срезать все эти холмы, заслоняющие мне вид на другие де­ревни. Мне было приятно проезжать по татарским деревням. Мне было приятно смотреть на дородных татар, кутавшихся в халаты, на застенчивых татарок, закрывавших свои красивые лица белыми платками; все это по своей новизне казалось заманчивым и не успело приглядеться, так как вскоре мы покинули этот край татар». Пе­ресекая реальное и символическое пространство, отделяющее его от главной цели путешествия, Кастрен явно тяготится своим творческим простоем и вынужденным бездействием безучастного наблюдателя, что порождает в его душе демиургическое желание преобразовать ок­ружающий ландшафт, скрывающий от него людей. И пусть эти сто­ящие в стороне мужчины и женщины не привлекают сейчас автора с исследовательской точки зрения, их образы, тем не менее, воплощают в себе обустроенный семейный быт, которого никогда прежде не было у него и неизвестно будет ли вообще.

Покинув пределы экзотического восточного царства казанских татар, он попадает совсем в иные земли, воспринятые им так: «Проез­жая среди вотяков, я не переставал всем своим духовным существо­ванием находиться в Финляндии. Сама природа вызывала родные мне представления. Тут, как в самой Финляндии, видел я реки, озера, леса, топи, мхи, высоты и долины. А потом ведь оба края населяет в сущ­ности один и тот