Евангелист Иван Онищенко - Юлия Крюденер

- Говорите подробно, это громкое дело интересует нас и сейчас.

- Я расскажу. Я хочу как перед Богом излить перед вами свою душу, рассказать о своей великой вине и подлости. Но только о своей душе, о своей вине. Других людей я не могу касаться. У каждого своя жизнь, свое горе, своя совесть.

Присутствующие заговорили между собой, зашумели, но губернатор сказал:

- Хорошо, говори о себе.

И Бернадский начал рассказывать. Все чувствовали, что ему тяжело вспоминать прошлое, но видели также, что к этому его побуждала страстная потребность истины: рассказать, излить, освободиться от гнетущей тайны, выйти к свету правды.

- На ограбление банка меня пригласили быть только дозорным. Как сейчас помню, стоял я у окна столовой, около водосточной трубы, и при опасности должен был постучать об эту трубу ключом, который был у меня в кармане. Второй участник стоял у окна при входе в подвал, а третий подкопал тоннель под кассу и взял деньги. Сошлись мы в старом церковном саду, и каждый получил свою долю. Я получил меньше всех, потому что участие мое было без риска и без труда, но мне хватило, чтобы расплатиться с долгами и жить длительное время.

- Как, вас было только трое? - с недоумением спросил один из прокуроров.

- Да, нас было только трое, - твердо ответил Бернадский. Прокурор с недоверием глянул в сторону губернатора и сказал:

- Но ведь был суд и по этому делу осуждено семь человек.

- Придется пересмотреть все дело, - жестко сказал губернатор, человек суровый, но справедливый.

- Да, будем пересматривать. Кропотливое это дело! - озабоченно сказал второй прокурор, что-то записал себе и спросил:

- Заключенный Бернадский, вы точно помните, что вас было только трое?

- Да, нас было только трое.

- А в какие часы это происходило?

- Между двумя и четырьмя часами ночи под престольный день. Бернадский глубоко вздохнул и продолжал: - Вторым я ограбил богатый экипаж, ехавший на ярмарку. При ограблении я ударил кучера обухом по голове, убил барина и, чтобы не выдала, убил хозяйку. Долго мучила совесть, а потом стихла. И грабил еще, и убивал. Мне сейчас сорок лет. За двадцать два года, живя жизнью не человека, а зверя, даже хуже зверя, мои руки, вот эти руки, которые теперь клопа не задавят, мухи не убьют, погубили сорок человек.

Бернадский закрыл лицо руками. Сильный, могучего сложения человек, рыдал. Так могут рыдать только большие грешники, раскаиваясь во всем своем прошлом. Немного успокоившись, он продолжал:

- Из сорока лет я прожил человеком только семнадцать счастливых лет. Тринадцать лет я существовал на свободе зверем, десять лет - арестантом многих тюрем, где тоже был страшным зверем. И вот я теперь перед вами, граждане судьи. Я достоин казни или пожизненной каторги. У вас я не имею права просить милости. Ваш суд подчинен закону возмездия, справедливого возмездия. Я сейчас счастлив возможности стоять перед судом Бога, у Которого милость превозносится над судом. Я узнал три дня назад, что такое суд Божий и что такое прощение. Я прощен Богом, я не осуждаюсь сейчас совестью. Признание своей вины и сознание, что никогда я таким уже не буду, сняло с меня страшный гнет. Как разбойник на кресте, я в раю, сейчас уже в раю. Это я знаю из слов Самого Иисуса Христа. Может быть, вас удивляет и вам странно из уст злодея и разбойника слышать это святое имя, но я произношу его с глубоким преклонением. Я молюсь Ему, я принадлежу Ему.

Бернадский устал, он оглянулся на стул и сел на него. Губернатор поднялся. Все было необычным. Необычно было его решение.

- Господа, - сказал он, обращаясь к присутствующим, - мы выслушали признание заключенного Бернадского. Я очень доволен, что присутствовал здесь. Я много видел и много познал в эти часы. И благодарю за них Бога. Следователи продолжат разбор дела заключенного. Будущее вручим в руки Бога всеведущего и всемилостивого. А вы, Бернадский Сергей Иванович, пойдите в свою камеру и там расскажите всем своим товарищам: чистота раскаяния и правдивое признание служат судьям добрыми данными для оказания милости. Бог вам в помощь.

Вошедший конвоир отвел арестанта в сорок первую.

Глава 17. За закрытой дверью

Когда арестанта вывели, губернатор поднял руку и велел всем оставаться на местах.

- Ни в одной тюрьме не творится такого, что делается в Херсонской, - сказал он и по его тону нельзя было понять, осуждает он или хвалит. И, обращаясь к приставу, приказал:

- Попросите сюда начальника тюрьмы.

Начальником тюрьмы был Кузьменко. Он вошел виновато и подавленно. События последних двух месяцев выбили его из обычной колеи, и он не знал, чем все это может кончиться.

- Кузьменко, - строго сказал губернатор, - объясните мне, пожалуйста, что творится в вашей тюрьме?

Кузьменко вытянулся по-солдатски, отдал губернатору честь, но говорить сразу не смог.

- Сядьте, пожалуйста, не волнуйтесь. Расскажите нам, что случилось, что ваша тюрьма не похожа на обычные тюрьмы?

- Ваше превосходительство, - успокоившись заговорил начальник тюрьмы, - с того времени, как в Херсонской тюрьме появился молодой евангелист Иван Онищенко, тюрьма потеряла покой. Вся причина тому, что здесь творится, - в нем. Он не буянит, ведет себя как бы хорошо, но его влияние на арестантов страшное. Во-первых, заметьте: вся тюрьма стала петь и утром, и вечером, даже часто и днем Господню молитву "Отче наш".

- А разве это плохо? - спросил губернатор.