Воспламеняющая - Стивен Кинг

Энди слушал с нарастающей яростью и ужасом. Его трясло, когда Кэп закончил рассказ. Чарли, думал он. Чарли, Чарли, Чарли.

Десять минут практически истекли, а ему хотелось узнать еще многое. Оба молчали секунд сорок. Со стороны их можно было принять за давних друзей, которым ни к чему слова. Голова Энди лихорадочно работала.

– Капитан Холлистер.

– Да?

– Когда похороны Пиншо?

– Послезавтра, – спокойно ответил Кэп.

– Мы поедем. Вы и я. Это понятно?

– Да, понятно. Мы поедем на похороны Пиншо.

– Я об этом попросил. Сломался, расплакался, когда узнал, что он умер.

– Да. Ты сломался и расплакался.

– Я очень расстроился.

– Да, очень.

– Мы поедем на вашем личном автомобиле, вдвоем. Агенты Конторы могут ехать в других автомобилях, впереди и позади вашего, хоть мотоциклисты по бокам, если того требуют инструкции, но в вашем автомобиле мы будем вдвоем. Это понятно?

– Да. Совершенно понятно. Только мы вдвоем.

– И нам предстоит о многом поговорить. Это тоже понятно?

– Да, поговорить о многом.

– Салон вашего автомобиля прослушивается?

– Конечно же, нет.

Энди вновь начал «толкать», посылая легкие импульсы. При каждом Кэп морщился, и Энди знал, что снова рискует вызвать эхо, но это нужно было сделать.

– Мы поговорим о том, где держат Чарли. Мы поговорим о том, как погрузить все это заведение в хаос, но не допустить блокировки всех дверей, как при аварийном отключении электроэнергии. И мы поговорим о том, каким образом мы с Чарли сможем выбраться отсюда. Вы понимаете?

– Вы не должны отсюда выбраться, – ответил Кэп полным ненависти, визгливым голосом. – Этого в сценарии нет.

– Теперь есть, – ответил Энди, посылая очередной импульс.

– О-о-о-о! – взвыл Кэп.

– Вы это понимаете?

– Да, понимаю. Больше так не делай – больно!

– Этот Хокстеттер… он не будет возражать против моей поездки на похороны?

– Нет, Хокстеттер занят только девочкой. Ни о чем другом он думать не может.

– Хорошо. – Совсем не хорошо. Энди был в отчаянии. – И последнее, капитан Холлистер. Вы полностью забудете наш дружеский разговор.

– Да. Я полностью его забуду.

Вороной конь вырвался из стойла. Поскакал. Заберите меня отсюда, мрачно подумал Энди. Заберите меня отсюда. Вороной конь на свободе, и леса горят. Тошнотворная головная боль пульсировала в висках.

– Все, что я говорил, пришло вам в голову само по себе. Все это – ваши идеи.

– Да.

Энди посмотрел на стол Кэпа и увидел коробку с бумажными салфетками. Взял одну. Он не плакал, но от головной боли глаза начали слезиться, и это вполне его устраивало.

– Я готов идти, – сказал он Кэпу.

Тот не отреагировал. Вновь с задумчивым, застывшим выражением смотрел на ольховые деревья. Но мало-помалу его лицо начало оживать, и Кэп повернулся к Энди, который вытирал глаза и шмыгал носом. Не имело смысла переигрывать.

– Как ты себя чувствуешь, Энди?

– Чуть лучше, – ответил Энди. – Но… вы понимаете… услышать такое…

– Да, ты очень расстроился, – кивнул Кэп. – Хочешь кофе или чего-нибудь еще?

– Нет, благодарю. Я хочу вернуться к себе, пожалуйста.

– Разумеется. Я тебя провожу.

– Спасибо.

22

Агенты, которые привели Энди, смотрели на него с подозрением: бумажная салфетка, красные, слезящиеся глаза, отеческая рука Кэпа на плече. То же выражение читалось и в глазах секретаря.

– Он разрыдался, узнав о смерти Пиншо, – ровным голосом объяснил Кэп. – И сейчас очень расстроен. Думаю, я возьму его с собой на похороны Германа. Ты хочешь поехать, Энди?

– Да, – ответил Энди. – Да, пожалуйста. Если это возможно. Бедный доктор Пиншо. – И внезапно он разрыдался.

Его провели мимо сбитого с толку, смущенного помощника сенатора Томпсона, который стискивал в руках синие папки. На лицах агентов, поддерживавших Энди под локти, тоже было написано отвращение: да и как они могли относиться к толстяку наркоману, который не контролировал свои эмоции, не соображал, что к чему, и лил слезы по своему тюремщику.

Энди действительно плакал… только по Чарли.

23

Джон всегда сопровождал ее на прогулках верхом, но в своих снах Чарли скакала одна. Старший конюх, Питер Дрэбл, подобрал ей маленькое, аккуратное английское седло, однако во сне она усаживалась прямо на спину коню. Они с Джоном неспешно ездили по специально проложенным дорожкам, которые вились по территории штаб-квартиры Конторы, ныряя в сосновые рощицы и огибая пруд, но во сне она на Некроманте летела галопом по лесной тропе, освещенной зелеными лучами, пробившимися сквозь полог переплетенных ветвей, и ее волосы развевались за спиной.

Она чувствовала, как перекатываются мышцы Некроманта под его шелковистой кожей, и мчалась, вцепившись руками в гриву и шепча, что хочет, чтобы он скакал быстрее… быстрее… быстрее.

Некромант слушался. Его копыта стучали, как гром. Тропа в дремучем зеленом лесу казалась тоннелем, и откуда-то сзади доносилось легкое потрескивание и

(леса горели)

долетал дымок. То был пожар, и она зажгла огонь, но никакой вины не чувствовала – только восторг. Они могли обогнать огонь. Некромант мог промчаться везде, сделать все. Они вырвутся из лесного тоннеля. Она чувствовала яркий свет, который ждал их впереди.

– Быстрее. Быстрее.

Восторг. Свобода. Она уже не могла сказать, где заканчиваются ее бедра и начинаются бока Некроманта. Они превратились в единое целое, слились, сплавились, как сплавлялись металлы, когда она использовала свою силу в экспериментах. Впереди тропу перегородили упавшие деревья, белые ветви напоминали груду костей. Обезумев от счастья, она легонько стукнула бока Некроманта голыми пятками и почувствовала, как напряглись мышцы задних ног скакуна.

Он прыгнул, и они полетели. Откинув голову, вцепившись руками в гриву, она кричала: не от страха, а потому, что не могла сдержать крик, если не хотела взорваться. Свободна, свободна, свободна… Некромант, я тебя люблю.

Они легко преодолели завал, но теперь запах дыма усилился, стал резче, отчетливее. Позади что-то треснуло, и только когда искра упала с небес и погасла, ужалив ее, словно крапива, Чарли поняла, что она голая. Голая и

(но леса горят)

свободная, скинувшая все путы, вольная – она и Некромант, скачущие к свету.

– Быстрее, – шептала она. – Быстрее, пожалуйста.

И каким-то образом большой черный мерин сумел прибавить скорость. Ветер в ушах Чарли громко ревел. Она могла и не дышать: воздух сам врывался в горло через полуоткрытый рот. Солнечные лучи, пробившиеся сквозь кроны старых деревьев, цветом напоминали старую медь.

И впереди виднелся свет: край леса, открытое пространство, где она и Некромант могли мчаться целую вечность. Пожар бушевал позади; оттуда накатывал пугающий, ненавистный запах дыма. Впереди сияло солнце, и она намеревалась скакать на Некроманте до самого моря, где, возможно, нашла бы отца и они зажили бы вдвоем, вытаскивая из воды сети, полные блестящих, скользких рыбин.

– Быстрее! – торжествующе крикнула она. – Некромант, быстрее, быстрее, бы…

И тут в расширяющемся тоннеле света, на самой опушке, возник силуэт, закрывая собой белизну, закрывая выход. Поначалу, как и всегда, она подумала, что это ее отец, не сомневалась, что это ее отец, и радость, которую она испытывала, была почти болезненной… после чего превращалась в леденящий душу ужас.

Ей едва хватало времени, чтобы осознать, что человек этот слишком большой, слишком высокий… – и при этом знакомый, очень знакомый, пусть она видела лишь силуэт, – а потом Некромант с криком поднимался на дыбы.

Могут ли лошади кричать? Я не знаю, могут ли они кричать…

Она стремилась удержаться, но бедра скользили, передние копыта Некроманта рассекали воздух, и он не кричал – ржал, однако это был крик, и откуда-то сзади доносились другие крики-ржание, и о Боже, думала она, там лошади, позади лошади, и лес горит…

А впереди загораживал свет этот силуэт, этот жуткий силуэт. И он приближался к ней: она свалилась на тропу, и Некромант мягко тыкался мордой в ее голый живот.

– Не причиняй боли моему коню! – крикнула она приближавшемуся силуэту, этому отцу-из-сна, который не был ее отцом. – Не причиняй боли лошадям. Пожалуйста, не причиняй боли лошадям!

Но силуэт надвигался, вытаскивал пистолет, и тут Чарли просыпалась. Иногда с криком, иногда молча, купаясь в холодном поту, зная, что ей приснился кошмар, вспомнить из которого она могла только бешеную скачку по лесной тропе и запах дыма… только это и тошнотворное чувство предательства…

А в конюшне, гладя Некроманта или прижимаясь щекой к теплой коже, она ощущала ужас, который не могла выразить словами.

Эндшпиль