Волшебники - Лев Гроссман

— Да я же горю, — почти нормальным голосом сказала она. — Вот уж не думала… — И закричала то ли в муках, то ли в экстазе: — Горю! О Боже! Квентин, это сжигает меня!

Мартин, медленно подбиравшийся к ней с другой стороны, остановился и стал смотреть, как Элис превращается в ниффина. Его лица Квентин не видел. Элис села, по-прежнему глядя на свои руки, до самых плеч охваченные огнем. Они напоминали световые сигналы на автостраде, но голубой огонь при всей своей яркости почему-то не сжигал плоть. Элис ничего больше не говорила и лишь стонала на все более высокой и громкой ноте. Пламя дошло до шеи, и звук прервался.

Новая Элис, меньше прежней, казалась вылитой из голубого расплавленного стекла. Вся пещера наполнилась голубым светом. Еще не завершив превращения, Элис оторвалась от пола. Она была теперь чистым огнем, и на ее лицо лег отпечаток безумия, свойственного всякому, кого нельзя отнести ни к живым, ни к мертвым. Она плыла над полом легко, как в бассейне.

Ниффин, который раньше был Элис, равнодушно смотрел на всех пустыми сапфировыми глазами. При всей своей мощи он выглядел хрупким, как венецианская стеклянная статуэтка. Квентин разглядывал его с отстраненным академическим интересом. Способность чувствовать ужас, любовь или горе покинула его вместе с периферическим зрением.

Это была не Элис, а грозный карающий ангел — голубой, обнаженный, лучащийся свирепым весельем.

Квентин, не дыша, смотрел, как она парит перед Мартином. Тот, чувствуя, что произошла какая-то перемена, предпринял еще одну из своих молниеносных атак, но ангел ухватил его одной рукой за аккуратную стрижку, другой за плечо и с коротким сухим звуком оторвал ему голову.

Квентин, не в силах больше принимать гаснущий сигнал изображения, опрокинулся на спину.

Его сознание, пародируя себя самого, описывало бесконечную петлю — растянутое как жвачка, прозрачное как целлофан. Охватить того, что сейчас случилось, оно не могло. Мир, каким знал его Квентин, не существовал больше. Он поудобнее устроился на песке; Мартин проявил большую заботу, собрав их в комнате с таким мягким, прохладным полом. Теперь, правда, этот чистый белый песок сильно испачкала их с Пенни кровь — интересно, Пенни жив еще или нет? И почему он, Квентин, все еще не теряет сознания? Уснуть бы и больше не просыпаться.

Рядом шаркнул модный ботинок. Элиот нарисовался прямо над ним и пропал.

Откуда-то из иного пространства и времени дошел голос Эмбера. Этот, стало быть, жив. Крепкий ублюдок, если Квентину, конечно, не чудится.

— Ты победил, — проблеял овен. — Возьми же свою награду, герой.

Элиот взял золотую корону короля Филлори и с криком метнул в темноту, как диск.

С крушением этой последней мечты Квентин то ли потерял сознание, то ли умер.

КНИГА IV

УБЕЖИЩЕ

Очнулся он в белой красивой комнате. На миг (на час? на неделю?) ему показалось, что это его комната в Южном Брекбиллсе. Но окно было открыто, и тяжелые зеленые шторы колыхались от теплого ветерка — значит, это не Антарктида.

Он смотрел в потолок, отдавшись ленивому, наркотическому течению мыслей. Ему было нисколько не интересно, где он и как он здесь очутился. Он довольствовался ощущениями: солнечным светом, запахом чистых простынь, клочком синего неба в окне, древесными узорами шоколадных балок на белой плоскости потолка. Он был жив.

И эти красивые, прямо от «Поттери Барн», шторы цвета травы. Сотканы явно вручную, но не земными прикладниками, только имитирующими подлинную ручную работу. Квентина целиком занимала мысль, что это настоящие домотканые занавески; их изготовители попросту не знают, что можно ткать по-другому, потому-то их работа и полна такого глубокого смысла. Это делало Квентина счастливым. Как будто он всю свою жизнь ждал именно этого пробуждения в комнате с домоткаными зелеными, как трава, занавесками.

Время от времени из коридора слышался перестук лошадиных копыт. Загадка разрешилась сама собой, когда в комнату вошла полуженщина-полулошадь. Квентина это, как ни удивительно, нисколько не удивило. Просто верхнюю часть крепкой загорелой женщины с короткой каштановой стрижкой приделали к шасси вороной кобылы.

— Ну что, пришел в себя? — спросила она.

Квентин откашлялся, но так и не смог ничего вымолвить пересохшим горлом — просто кивнул.

— Скоро будешь совсем здоров, — сказала кентавресса деловым тоном старшего ординатора, которому некогда дивиться чудесам медицины, и опять зашагала к двери, клик-клак. — Ты проспал шесть месяцев и два дня, — сказала она перед тем, как выйти.

Когда перестук копыт затих вдалеке, Квентин безуспешно попытался вернуть прежнее блаженное чувство.

От шести месяцев выздоровления осталось смутное ощущение синих глубин и сложных путаных снов, но он ясно помнил все, что случилось в Гробнице Эмбера. Тот день (или ночь) не поддался ни полугодовому забвению, ни даже милосердному посттравматическому туману. Квентин помнил все как есть, четко и с разных ракурсов, вплоть до того момента, как лишился сознания.

Воспоминание вгрызлось в него, как челюсти Мартина. Он плакал, давился слезами, содрогался всем своим слабым телом. Он в жизни не слышал, чтобы человек издавал такие жуткие звуки. Колючая соломенная подушка, в которую он зарывался, промокла от слез и соплей. Элис умерла для него, умерла для всех. Она уже не вернется.

Он не мог осмыслить случившегося, мог только прокручивать снова и снова, как будто надеялся изменить что-то или немного облегчить горе — но при каждом прокручивании ему хотелось умереть самому. Боль, пронизывавшая его не до конца исцеленное тело до самых костей, казалась ему недостаточно сильной. Как можно жить в мире, допустившем все это? Он не желал больше иметь ничего общего с этой дерьмовой, жульнической, мошеннической реальностью. Временами он засыпал и просыпался опять, пытаясь предупредить кого-то о чем-то, но опаздывал каждый раз.

Горю сопутствовал гнев. О чем они только думали, пацаны и девчонки, ввязываясь в гражданскую войну чуждого мира? Элис погибла (и Чур тоже, а может, и Пенни), но хуже всего то, что он мог их спасти и не спас. Это он сказал, что пора отправляться в Филлори. Он протрубил в рог, вызывающий Врага. Элис пошла с ними, чтобы оберегать его, а он ее не сберег.

Кентавры, существа иного биологического вида, смотрели на его пароксизмы равнодушно, как рыбы.

Насколько он понял, это место было чем-то вроде монастыря. Не святыней, с легким снисходительным ржанием объясняли ему кентавры, — просто общиной, воплощающей в жизнь или, скажем, реализующей невообразимо сложные, кристально чистые ценности кентаврийского общества, которые порочный человеческий мозг Квентина не может постичь. В кентаврах отчетливо просматривалось нечто германское.