Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская - Пётр Межурицкий

Все стихли в ожидании продолжения монолога, однако Вася умолк, обвел всех внимательным мутным взором, попутно вспоминая, с чего, собственно, начался весь сыр-бор, и так и не преуспев в этом, все равно заплакал от не вполне конкретного умиления. Мало-помалу к нему стали присоединяться все остальные. Даже Андрей Павлович пустил одну-другую, сначала конспиративную, а потом самую настоящую слезу в общий котел.

Только лицо Верочки, застыв, выражало холодное отчуждение.

– Соборность, – хлюпая носом, констатировал Вася. – Артельность. Плачем вместе, смеемся вместе. Хорошо-то как без жидов, – и тут он заулыбался блаженно.

И все, кроме, конечно, Верочки, заулыбались.

– Жидам крышка, к гадалке не ходить, – ощутив себя на волне успеха, решился на продолжение достаточно неожиданно свалившегося на него бенефиса Кротов. – У руля России больше им никогда не бывать. Но мало, други, стереть евреев из будущего, их надо из прошлого попереть. Больше скажу: попереть их из прошлого гораздо важнее, чем из настоящего и будущего. А то что же это такое, если даже сочинение главного и любимого марша нашей родины, сакрального во всех смыслах «Прощания славянки», без жидов не обошлось. Да чего там – жид, надо полагать, и сочинил.

– А вот и чадолюбивый отец наш! – благополучно прервав себя на самом интересном месте и наверняка мгновенно забыв о темных сторонах истинного этнического происхождения главного национального марша, широко распахнул объятия навстречу нарисовавшемуся в дверном проеме отцу Дмитрию мало предсказуемый художник. Впрочем, на этом он иссяк, повалившись на ближайшее посадочное место.

Воспользовавшись относительным затишьем, священник и кагэбист усердно принялись не замечать друг друга и делали это до тех пор, пока не сошлись перед уже упомянутым полотном Василия Кротова.

Инициативу, как всегда, проявил Андрюша:

– Что же ты в раввины-то не подался?

– Зато ты теперь – комиссар.

– Да, уж.

– М-да.

Так они подакали и помычали в задумчивости, в сущности уже в общих чертах угадывая будущее, в котором стоят теперь, обнявшись, перед отверстием в полу кабинета старшего лейтенанта КГБ Андрея Павловича Петрова.

– Очень странно, – осторожно высвобождаясь из крепких офицерских объятий, на этот раз первым прервал молчание отец Дмитрий, – мне кажется, вы и тогда были уже старшим лейтенантом.

– Честно говоря, старшим лейтенантом я и тогда уже не был. А впрочем, точно не знаю. Да и никто никогда не узнает. Во-первых, КГБ умеет хранить свои тайны, а во-вторых – объективно довольно трудно вычислить истинные звания наших товарищей. Вполне может оказаться, например, что товарищ маршал является моим осведомителем, а сам я завербован каким-нибудь младшим оперуполномоченным ЦРУ. Но в среднем, по моему внутреннему ощущению, получается, что я на сегодняшний день либо младший генерал, либо сверхполковник. Это, конечно, без учета погрешности измерений. Однако мы заболтались, а мой рабочий день, да и героическая история нашей с вами любимой, соборно-артельной по мнению некоторых из ее патриотов, родины еще не закончились. Что же вы стоите, батюшка? Сегодня, между прочим, к вам пожалует один очень любопытный визитер, и я бы посоветовал хоть немного отдохнуть до его прихода. Как все-таки долго вечереет сегодня. Но этому раздолбаю князю, кажется, не хватит и вечности, чтобы добраться наконец до Верочки Семисветовой. Надеюсь, вы еще помните ее адрес?

В НИИ, где служил Аркадий, конечно же, существовала официальная табель о рангах, однако, по счастью, в стране истинно духовной вес и значение человеческой личности определяются скорее ее местом в иерархии неформальной. «Золото – говно!» – утверждал некогда В. И. Ленин и сим победил, хотя ни малейшего намека на новизну при всех симпатиях к вождю мирового пролетариата в его учении обнаружить невозможно: заядлые сластолюбцы о женщинах, а представительницы самой древней профессии о мужчинах во все времена отзывались примерно так же, как Ленин о золоте.

Итак, НИИ, где служил Аркадий, а с ним еще около тысячи научных и инженерно-технических работников, на самом деле более являлся неким духовным орденом, чем единицей плановой экономики. На низшей его ступени, независимо от занимаемых должностей, пребывали сотрудники, чьи души окармливались в рамках дозволенной крамолы. Эти читали братьев Стругацких и слушали Окуджаву. Ступенью выше стояли те, кто уже вкушали запретные плоды. Эти читали Солженицына и слушали «Свободу». И, наконец, духовная элита читала и слушала себя самое.

Ее представители, не щадя сил, напропалую сотрудничали с вражеской резидентурой, переправляли рукописи за границу, давали интервью иностранным корреспондентам, минировали мосты, подсыпали сахар в ракетное топливо, служили агентами влияния Тель-Авива и Ватикана, ходили с рогатиной на медведя и лично водили дружбу с академиком Сахаровым.

Понятно, что между официальной табелью о рангах и неформальной иерархией существовал совершенно определенный параллелизм, в котором все свободно ориентировались. Так, например, вызов на профилактическую беседу в КГБ соответствовал должности старшего инженера. Повторный же вызов с предварительным обыском на квартире и последующим общим собранием сотрудников НИИ, единодушно и гневно клеймящим отщепенца, тянул уже на должность завлаба, доктора наук. Ну а взятие под стражу с упоминанием имени сподобившегося по «Голосу Америки» считалось мыслимой вершиной местной карьеры.

На большее в провинции рассчитывать было попросту невозможно. Такие люди после отсидки в город не возвращались. Оно и понятно: впереди им светили Москва, Тель-Авив, Америка, Европа и практически гарантированная всероссийская слава. Все это, разумеется, прекрасно знал князь, хотя понятия не имел, ни кто такой Аркадий Горалик, ни где он работает, ни то, что именно он является мужем Верочки Семисветовой. Уже почти добравшись до цели, стоя непосредственно перед дверью заветной квартиры, князь вдруг передумал заходить в гости.

«Не стоит, – решил он, – я ведь и так все знаю. Все лучшие русские женщины всегда влюблялись в антихриста. Об этом еще Тургенев писал. Отсюда и наши национальные беды. Американки торчат на ковбоях и продаются миллионерам, француженки торчат на мушкетерах и продаются добропорядочным буржуа, немки торчат на рыцарях и продаются тем, кто тех победит, а наши торчат на антихристе и практически не продаются. Мучаются с ним, на каторгу за ним следуют, водку ему покупают, под паровоз ради него бросаются. Пропала Россия. Правда, уже очень давно».

Князь вернулся домой. Его бабушка, старая княгиня Шульхан-Кисеева, принимала не менее старых большевиков Лазаря Евсеича и Павлазара Моисеича. Оба старца выглядели типичными меньшевиками из советских фильмов на революционную тематику. Именно такие герои экрана, похожие одновременно и на придурковатых профессоров и на алчных ростовщиков, пытались накануне исторических решений, призванных гарантированно обеспечить России светлое будущее, протаскивать всякие зловредные резолюции, вступать в сепаратные переговоры и соблазнять былинных рабочих прелестями оппортунизма. И, что самое удивительное, они каким-то мистическим образом практически всегда преуспевали на этой ниве, то есть таки протаскивали эти свои зловредные резолюции, обо всем прочем столь же нехорошем не говоря.

При появлении молодого человека старшие, несколько смутившись, прервали какой-то свой разговор, но продолжили чинную игру в карты. Павлазар Моисеич сидел на прикупе и, мучаясь ревностью, тоскливо и безошибочно предугадывал тот неоспоримый факт, что Лазарю сейчас непременно повезет.

Тщетной надежде на иной исход оставалось жить еще какие-то секунды, за которые хронический неудачник вполне успевал бесполезно задуматься над тем, почему, в самом деле, ему всегда приходится проявлять просто чудеса изощренной изобретательности и недюжинного умения всего лишь для того, чтобы показать результат хотя бы ненамного худший, нежели его счастливый соперник.

С позиций диалектического материализма это практически не поддавалось объяснению, а всякие другие подходы мгновенно порождали в душе Павлазара Моисеича инстинктивное неприятие. Любая мистика более смешила, чем раздражала его, хотя и на этот раз ему было отнюдь не до смеха. Лазарь, разумеется, традиционно выиграл, вовсе не считая свою победу случайным плодом стечения обстоятельств, что было, конечно, особенно противно.

– Хотел бы я посмотреть, чтобы ты делал с моей картой, – стараясь не глядеть на княгиню, сурово попрекнул соперника абсолютно иллюзорным грехом Павлазар Моисеич. – Но мы же менялись не глядя, причем всякий раз, когда ты этого требовал, – смиренно оправдываясь, напомнил тот.