Оборона Пальмиры, или Вторая гражданская - Пётр Межурицкий

– Да, у меня жар, но отнюдь не бред, доктор, – заволновался князь. – Говорю вам, никакой аспирин мне не поможет. Позовите священника. Но сначала я исповедуюсь вам. Князю повезло. В результате его исповеди Верочка не поняла только одного:

– Но почему вы решили, что вам нужно принимать именно католицизм?

– А что же еще, доктор? Все русские люди, глубоко разочарованные в отечестве своем, всегда принимали католицизм.

– Не все и не всегда.

– Ну, по крайней мере, князья.

– Простите, а в настоящий момент вы православный?

– Вообще-то, в настоящий момент я комсомолец, – вдруг страшно удивился этому несусветному обстоятельству князь, хотя уже добрых лет десять таковым и являлся. – Вот глупость какая. Где мой комсомольский билет? – и почувствовав явное облегчение, князь вскочил с кровати. Через несколько минут, когда остатки красненькой книжечки с профилем вождя-основоположника на обложке и фотографией самого князя в анфас на первой странице догорали в пепельнице, пациент Верочки был практически здоров.

Начало ее самостоятельной медицинской практики можно было бы считать более чем успешным, если бы не устный выговор от начальства, полученный ею в тот же день. – Ну, знаете ли, милочка, потратить три часа на визит к больному?

– Но я его вылечила, – недоуменно оправдывалась Верочка.

– В больницах лечат! – не выдержал и взорвался заведующий. – А вас вовсе не затем к больным посылают.

Это была одна из тех истин, которую Верочка, несмотря на все возрастающий трудовой стаж, так и не смогла до конца усвоить.

Итак, спустя много лет князь направляется к Верочке на чай.

Отец Дмитрий и старший лейтенант КГБ Андрей Павлович Петров на «вы» перешли относительно недавно. Когда-то они были одноклассниками и общались, разумеется, на «ты». До того как стать одноклассниками, они воспитывались в одной группе детского сада и уже тогда навсегда запомнили друг друга.

Время было шаткое. В Европе не усилиями одних только немцев начал устанавливался полный немецкий порядок, а в России первому поколению детей, рожденному при порядке советском, исполнилось уже больше двадцати лет. Оба порядка безапелляционно провозгласили себя единственно возможным счастливым будущим человечества (один без евреев, но все еще с капиталистами, а в перспективе – вообще с новыми людьми и понятиями, другой – все еще с евреями, но без капиталистов, однако с той же перспективой), за которое и боролись, каждый пока на своей и благоприобретенных территориях.

Надо сказать, что четырехлетние Дима и Андрюша достаточно свободно ориентировались в нешуточной идейной борьбе взрослых. В этом не было ничего удивительного: нравственные и политические истины, изучаемые в университетах, практически в полном объеме успешно преподносились и в детских садах. Собственно, иначе и быть не могло, да и не было никогда. Не могут же взрослые воспитывать детей на непонятных идеях, или, не приведи бог, допустить, чтобы чужая вера оказалась более доступной для детского восприятия, чем своя собственная.

– Понимаешь, Андрюша, – шепотом говорил своему приятелю Дима, когда они сидели на горшках, временно как бы вызволенные из-под совместной абсолютной власти режима дня и плана воспитательных мероприятий, – вот я, например, хожу в детский сад, регулярно посещаю танцевальный кружок, декламирую стихи, стоя на табуретке, сам немного сочиняю, а настоящего признания нет. Но стоит мне плюнуть на родителей, бросить детский сад и начать шататься по улицам, обмотавшись собачьей цепью, неся при этом что угодно, лишь бы оно было лишено внятного смысла, как моя незаурядность не будет вызывать малейших сомнений и уже о моих родителях будут говорить, попрекая собственных детей: «Есть же у людей счастье».

– Не верю я в дешевую славу, – не разделил подобных мечтаний Андрюша, поднатужился и с нескрываемым наслаждением, даже не пытаясь сдержать гамму сопровождающего действие естественного звукоряда, опорожнился. Это был неосмотрительный поступок с его стороны. Чуткая нянечка, не принимая никаких возражений, сразу же подняла его с горшка, одновременно бросив вопрошающий взгляд и на Диму.

– Я еще не кончил! – в панике вскричал последний, для пущей убедительности изобразив тщетность потуг при своем великом усердии.

– Смотри у меня! – на всякий случай пригрозила нянечка, но на время оставила его в покое. Впрочем, удовольствие было уже не то, и Дима задумался над тем, почему получается так, что явный выигрыш в кайфе, как правило, сопровождается проигрышем во времени, а выигрыш во времени почти всегда достается ценой очевидных потерь в кайфе.

И только о главном, что приближалось неумолимо, не то что взрослые, но даже дети говорить не решались. И все-таки однажды Андрюша сказал, остановив на Диме экзаменующий взгляд:

– Будет война.

– И мы победим, – почему-то отведя глаза в сторону, тихо пообещал Дима.

– Вы-то да, – задумчиво согласился Андрюша, – а нам что с того?

И тогда Дима обозвал приятеля «контрой», а приятель ему в ответ сказал: «Жид!», на чем, собственно, разговор кончился, и началась драка. Детей с трудом расцепили, и поскольку, судя по внешнему виду, потерпевшей стороной оказался Андрюша, Диму наказали до конца дня, но этим не ограничились, предложив маме продолжить воспитательный процесс в домашних условиях.

И только когда поздно вечером папа пришел с работы и вместо заслуженного морального отдыха получил известие, что сын его хулиган, Дима наконец раскололся, рассчитывая максимум на некоторое смягчение наказания. Однако в мгновение ока из малолетнего преступника он превратился в настоящего героя, любимого и хорошего сына, которым гордится семья: «Ну, я покажу этой контре!» – гладя его по голове, твердо кому-то обещал папа. Это было неправдоподобно как чудесный сон.

На следующий день, еще до обеда, Андрюшу неожиданно забрала домой заплаканная бабушка. Больше он в детском саду так и не появился.

А потом случилось то, что случилось, после чего чудом спасшиеся от тотального уничтожения остатки еврейских семей частью оседали в местах эвакуаций, частью, у кого получалось, возвращались в родные места, где их без энтузиазма встречали новые обитатели их довоенных квартир.

В общем, несмотря на победу советского народа над немецко-фашистскими захватчиками, жиды опять имели что послушать. Но Дима уже не лез в драку. «Кто же это все время нас подставляет?» – размышлял он и не находил убедительного ответа. Созревал мыслью и Андрей.

Волею собственных судеб, но наверняка не вопреки судьбе всеобщей отроки оказались зачисленными в один класс средней школы. Пару дней они из последних сил не замечали друг друга, понимая, однако, что объяснение неизбежно. Инициативу проявил Андрей:

– Ты меня прости, – сказал он, – я тогда был неправ, хотя и сейчас не думаю, что это была наша война. Правда, деваться нам и в самом деле было некуда, но воевали мы в интересах евреев.

– И ты меня прости, – в свою очередь извинился за давний грех Дима. – Ты, конечно, контра, но для меня это уже не так важно.

– Еще бы, – усмехнулся Андрей, – теперь вы, евреи, сами становитесь контрой, – и сделав этот исторический вывод, пророчески добавил: – Боюсь, вы и на этом поприще вполне преуспеете.

Вплоть до окончания школы они дружили, оказывая, по мнению учителей, друг на друга самое дурное влияние, а потом пути их разошлись. Видимо, обоюдное влияние и впрямь сказалось, причем самым неожиданным образом. Во всяком случае, ничем другим объяснить превращение Димы в служителя культа, в котором наряду с другими достойными людьми с церковного амвона поминались и «от жидов пострадавшие», а его друга – в профессионального защитника идей коммунизма, я бы не решился. Но это я. Сами друзья, встретившись однажды на подпольной выставке официально идеологически вредных художников, были явно далеки от моей интерпретации причин случившихся с ними метаморфоз.

Выставка состоялась на квартире Верочки Семисветовой.

– Ты, конечно, из КГБ, – шутя расколола она молодого Андрея Павловича, на что тот нимало не смутившись ответил:

– Считайте меня коммунистом.

– Да пошел ты! – громогласно подключился к беседе уже изрядно подвыпивший автор полотна под названием «Как вам обустроить христианский погром», модный в узко известных кругах почвенник-акционист Василий Кротов.

В наступившей тишине голос Андрея Павловича прозвучал более чем примирительно:

– Кротов, – словно пробуя звукопись фамилии сначала на язык, а потом на слух, произнес он. – Лучшей фамилии для почвенника, пожалуй, и не придумаешь.

– Пожалуй, – согласился считать это комплиментом художник. – Я почвенник, а ты, чекист – почечник. А знаешь, почему почечник? Потому что почки кровь чистят. Без нас, почвенников, и без вас, почечников, нации не бывать.