Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Два этих стихотворения можно рассматривать в качестве диптиха, дав ему обобщающее название «Амру и Дура». Читателю стоит задуматься, кто из названных персонажей ближе ему по духу? Тот, кто старается изменить лицо мира, вступает в бой за свои принципы, борется и побеждает? Та, что «в поле боится ходить, но дома всегда за работой»: молится, терпит, молчит? Две цивилизации. Два мира. Две культуры. Столкновение их выглядит очень остро у Катенина.

Кому-то из моих читателей может не понравиться предложенный дискурс, и он раздраженно заметит, что русская цивилизация не сводится к характеру катенинской Дуры и что в противовес арабскому герою следовало выдвинуть героя русского. Разве не громили мусульман на суше и на море Румянцев и Суворов, Кутузов и Паскевич, Ушаков и Нахимов, Скобелев и Юденич? «Амру и Румянцев», «Амру и Юденич» ― вот темы, достойные пера истинно русского писателя… Что тут можно ответить? И нужно ли отвечать? Есть люди, с которыми об искусстве говорить бесполезно, бесполезно и заводить такой разговор. Напомню на всякий случай две-три азбучных истины, к области искусства относящиеся. Художник не волен в выборе темы, темы к художнику приходят. Браться за самую богатую и благородную поэтическую тему (и изображать, например, Суворова на Кинбурнской косе) без острой внутренней необходимости ― это и значит, говоря прямо, гробить свой талант и дурить читателю голову. Людей, которые ищут в книге «благих намерений» и не замечают дурной реализации, на свете, конечно, хватает. Но умный читатель постарается понять художника, «заболевшего» тяжелой и скверной темой. Зачем она привязалась к художнику? Как он справился с ней? Такие вопросы обогащают.

До конца понять Катенина в нашем случае поможет другой русский поэт ― Аполлон Майков. В 1853 году Аполлон Николаевич написал идиллию «Дурочка», представляющую собой простую вариацию на тему катенинской «Дуры». Но самому Майкову казалось, вероятно, что он Катенина улучшает: использует сырой катенинский материал для создания произведения, истинно поэтического. В майковской картинке присутствуют действительно некоторая благостность и некоторая паточность, незнакомые пушкинской эпохе; присутствует та «вставка солодкового корня», на которую указывал Фет, анализируя (в письме к Полонскому) поэтическую деятельность Майкова. Преобразовывая «Дуру» в «Дурочку», Майков резко повысил социальный статус героини, сделав ее младшим ребенком в небогатой, но все ж таки помещичьей семье; вовсе удалил медведя; болезненное пристрастие героини к Божьему храму и теплой молитве также было опущено им. Героиня Майкова удручена бездуховностью мелкопоместного быта, душа ее рвется в вольные страны Средиземноморья, где зреют «желтые лимоны по высоким деревам» (dahin! dahin); посреди зимы она сбегает из дома и замерзает в русском лесу.

Венчают эту печальную историю шесть стихов, ради которых и была написана Майковым вся вещь:

И хотя соображенья

Вовсе не было у ней,

Хоть пути в ней было мало

И вся жизнь ее был бред,

Без нее заметно стало,

Что души-то в доме нет…

Так вот в чем дело! Героиня Майкова ― душа дома, домашняя или семейная Психея. Катенин же попытался изобразить в «Дуре» душу самой России, русскую Психею, то есть нечто в принципе невыразимое. Я не стану утверждать, что катенинская попытка удалась. Но порыв его похвален, замысел значителен, да и направление поиска выбрано, по-видимому, верно.

Светлые герои вообще нередки в творчестве Катенина. И востребованность их современным читателем зависит не столько от уровня катенинского письма (он достаточно высок), сколько от потребности современного читателя в свете.

Все знают, что Катенин у нас «воскресил Корнеля гений величавый», т. е. перевел для русской сцены «Сида», а также отрывки из «Горациев» и «Цинны». Перевод «Сида» ― очевидная творческая удача Катенина. Любая мало-мальски приличная антология русского стихотворного перевода содержит в себе монолог Сида из первого действия. А как хорош в третьем действии летучий диалог Сида и Химены! Ничего случайного в этой удаче нет. Высокий строй катенинской души обеспечивал интерес Павла Александровича к таким авторам, как Корнель, к таким героям, как Химена и Сид. Тут мы наблюдаем в действии гëтевский принцип «избирательного сродства». Но сегодня я хотел бы поговорить о другом переводе Катенина, о другом «Сиде» ― не корнелевском, а гердеровском.

Иоганн Готфрид Гердер издал в конце XVIII столетия свою переработку 70-ти испанских народных романсов о Сиде. Катенин в 1822 году перевел из этих 70-ти романсов начальные двадцать два, представляющие собой законченный поэтический цикл. Надо сказать, что образ Сида привлекал Катенина издавна, и он еще в первой молодости прочел на трех языках (немецком, французском и испанском) «все про него написанное». В «Размышлениях и разборах» Катенин рассказал о том, какой глубокий след оставило в его сердце это чтение; разговор о Сиде, которого Катенин называет «красой Испании», заканчивается здесь следующим признанием: «Он так добр, честен, храбр, умен, так счастливо родился быть любимцем певцов, что к нему невольно привяжешься со всем необыкновенным чувством, жадно ловишь малейшие подробности, боишься что-нибудь пропустить, дойдя до конца, жалеешь, что скоро кончилось, и с горя примешься опять за начало. Я по крайней мере после божественного Гомера не найду ничего лучше и привлекательнее». Любовь к народной поэзии была Катенину врождена; как немногие из мировых поэтов, он умел приноровиться к обычаям чужой старины, умел «перенестись совершенно в тот быт, забыть на время свое воспитание…» Как истинный русский националист Катенин остро чувствует своеобразие чужой народности и высоко ценит это своеобразие.

Переводя Гердера, Катенин не гнался за буквальной точностью. Дело в том, что Гердер, хотя он и был знаком с испанскими источниками, к воссозданию их духа не стремился. Свой труд он выполнил, взяв за основу французский прозаический перевод испанских романсов. Катенин снял с текстов французскую лакировку и, по авторитетной оценке Ермаковой-Битнер, «приблизил романсы к народной основе, акцентировал наивность, присущую народной поэзии, подчеркнул простоту нравов и суровую воинственность той эпохи».

Получилось, по-моему, прекрасно. Сид, Химена, сам Фердинанд Великолепный стали в русской поэзии своими людьми и, с легкой руки Катенина, прочно среди нас обосновались. И если мы с ними не сообщаемся, то не Катенин опять-таки тому виной.

Сегодня я приведу вам несколько отрывков из девятнадцатого романса. Главное (и единственное) действующее лицо в нем Химена. Наверное, вы помните, через какое страшное препятствие пришлось перешагнуть Сиду и Химене на пути к своему счастью; помните также, какую важную роль при заключении этого брака сыграл король. Но вот свадьба состоялась, Химена живет в доме мужа и ждет ребенка, а муж отсутствует: муж сражается на границе с