Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

«Кавказского пленника», второй «Черной шали». Читающая Россия лежит ниц перед «неистовой словесностью» молодых французских романтиков и ждет в томлении сердечном такого же неистового автора ― своего… Читающая Россия томится по «неистовому Виссариону», который скоро уже народится, томится по нарождающемуся тоже «Искандеру». Читающая Россия, скажем прямо, томится по прекрасному пустозвонству, без которого жизнь в пятнадцать лет кажется пресной и неполной.

Исчерпывающую оценку «Размышлениям и разборам» со стороны молодой России дал в августе 1830 года Василий Львович Пушкин. Этот шестидесятичетырехлетний младенец сказал друзьям-писателям, обступившим одр его болезни: «Как скучны статьи Катенина!» Чуть ли то были не последние слова Василия Львовича… А как заметил однажды Гоголь: «Старик у дверей гроба не будет лгать». Умирающий Василий Львович подтвердил правоту Гоголя, сказав напоследок сущую правду: зрелость именно что скучна для юности. «Скучно», потому что непонятно, потому что не нужно, потому что не отвечает потребностям молодого организма.

Трактат Катенина лет на восемьдесят опередил свое время. В «Размышлениях и разборах» реализуется конечной пункт литературного развития: знание литературы о себе самой, самосознание литературы (добавлю на всякий случай, что «конечный» пункт литературного развития никоим образом не совпадает с пунктом «высшим»). Вполне удивительно, что такой результат мог быть получен в словесности, едва вышедшей из отроческого возраста. Важную роль сыграл здесь, несомненно, «шишковизм» Катенина, его «славенофильство». Катенин учитывает (насколько это было возможно в первой трети XIX века) настоящий возраст русской литературы; массив семисотлетней книжной культуры России незримо за его плечами присутствует. Оставаясь русским человеком до мозга костей, Катенин гостит на пиру небожителей мировой поэзии, заживо пьет из их чаши и сложную, многоступенчатую гармонию пира ничем не нарушает. Он среди своих на этом «пиру всеблагих».

И все же, отдав должное подвигу Катенина, приложим к сказанному пушкинский стих: «Блажен, кто смолоду был молод». Преждевременная зрелость никому еще не приносила счастья. Катенин слишком резко и бесповоротно разошелся с веком, в котором Бог (уж наверное, не случайно) судил ему родиться. Глядя со стороны на драматический конфликт между Катениным и читающей Россией, видишь во всяком случае, что история оправдала и подняла на щит именно эту последнюю. Век, с которым Катенин разошелся во вкусах, называется сегодня Золотым веком русской литературы. Скажем прямо: «Размышления и разборы» не подошли своему времени точно так же, как не подходит исправной телеге пятое колесо. Русская литература выполнила свое задание и вышла на мировые просторы, обойдясь без помощи Катенина. Гоголь стал Гоголем, не читая «Размышлений и разборов»; Достоевский и Толстой, не зная их, смогли написать в середине 60-х годов «Преступление и наказание» и «Войну и мир».

Но в те же 60-е годы уровень эстетической мысли в ведущих литературных журналах России впервые опустился до нулевой отметки и, не довольствуясь достигнутым, начал увлекательные странствования по отрицательным, преисподним областям эстетики. Именно в эти годы Н. Г. Чернышевский прослыл у нас корифеем эстетической мысли, а юноша Добролюбов на пару с юношей Писаревым, как бы резвяся и играя, основали в России новую школу критики. В эти годы «Письмо Белинского к Гоголю» признавалось, не шутя, «гениальной вещью», а свистуны из «Современника» взяли русскую литературу в ежовые рукавицы, отслеживая и планомерно уничтожая проростки молодых талантов. За неполных четыре года (1860–1864) были выведены на суд толпы и поочередно ошельмованы Случевский, Юркевич, Лесков. Вот что писали, например, в петербургских журналах о философии Юркевича: «Это гнусная попытка под личиною идеалистической фразеологии и туманной мистики оправдать все дикое и безобразное, все нелепое и злое, все отвратительное и бессмысленное <…>. Самый невзыскательный читатель отшатнется от этой дряблой, заживо разлагающейся старушки, начиненной схоластическими и спиритуалистическими бреднями, насквозь пропитанной запахом деревянного масла и ладана» (П. Ткачев). Чернышевский, победоносно полемизируя в 1861 году с работой Юркевича «Из науки о человеческом духе», сообщил между прочим, что он этой работы не читал: «Я чувствую себя настолько выше мыслителей школы типа Юркевича, что решительно нелюбопытно мне знать их мнение…»

Общественное признание, которым пользовались во второй половине XIX века Достоевский и Толстой, не должно нас обманывать. Достоевскому многое прощалось ― именно как человеку, в прошлом пострадавшему за благую и священную революционную деятельность. Отступничество Достоевского, его измена революционным идеалам воспринимались современниками, как страшный грех, просто вина за этот грех перекладывалась с плеч Достоевского на все то же «проклятое правительство», сломившее талантливого писателя, превратившее Достоевского в «больной» и «жестокий» талант. Что же касается Толстого, то рост его известности слишком заметно связан с процессом трансформации великого писателя в «яснополянского мудреца», в «учителя жизни», а в конечном счете ― и в «зеркало русской революции». Только дописавшись до «Фальшивого купона», «Крейцеровой сонаты» и «Воскресения», только напечатав за границей свои квазибогословские труды и эстетические трактаты, выводящие на чистую воду Вагнера и Шекспира, Толстой утвердился в общем мнении как титан мысли и властелин русской литературы, о чем ни в 60-е (т. е. в пору «Войны и мира»), ни в 70-е (т. е. в пору «Анны Карениной») годы речь еще не шла.

(В 60-е годы Минаев, в 70-е ―Ткачев могли еще смело Толстому подсвистывать:

…Ведь если верить Льву Толстому,

Переходя от тома к тому

Его романа ― никакому

Не подвергались мы разгрому

В двенадцатом году.

Какой был дух в Наполеоне

И были ль мы при нем в загоне,

Нам показал как на ладони

В романе Лев Толстой.

Тогда славяне жили тихо,

Постилась каждая купчиха…

Но чтоб крестьян пороли лихо,

Застенки были, Салтычиха…

Все это слух пустой.

……………………………

Нам Бонапарт грозил сурово,

А мы влюблялись образцово,

Влюблялись в барышень Ростова,

Сводили их с ума…

Безухой прочь прогнал супругу,

Послал картельный вызов другу

И, друга ранивши, с испугу

Едва совсем не спился с кругу.

Но вот пришла зима… и т. д.)

Забавно, что сам Толстой в конце жизни жаловался весьма выразительно на катастрофическое состояние русской эстетической мысли. Вот что он писал, например, в 1902 году: «На моей памяти, за 50 лет, совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики <…>. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обыкновенно забывается) поэтическая слава переходит сначала к весьма сомнительным поэтам Майкову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом