Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Петрарка вместо того весь век свой играл роль, важничал и людей морочил; все его поездки, посольства, несносно длинные послания, заказная любовь отзываются мелким тщеславием и в привычку обращенным жеманством <…>.

Важнейшие по ожиданиям автора и приложенному к ним труду ― стихотворения латинские; ими единственно уповал он составить себе славу; по прочтении “Божественной комедии” он отозвался об ней, как о безделке, на которую ему недосуг при многих важных занятиях взглянуть, оттого только, что она написана не ученым языком и не по принятому покрою; он же про себя надеялся подарить Италии второго Виргилия, так схожего с первым, что и отличить нельзя. Того ради принялся за вуколики и, как все, не имеющие истинного дарования и верного внутреннего чувства, предпочтительно перенял дурное. Если там уже пастушеская одежда несвойственна лицам, то здесь и подавно; папы и кардиналы являются в маскарадном платье и под условными логарифмами ягнят, молока, лугов и ручьев толкуют о своих епархиях, доходах и расходах».

Катенин еще немало интересного рассказывает про Петрарку, но я останавливаюсь здесь ― с тем именно расчетом, чтобы любопытство вас замучило и вам захотелось бы прочесть книгу самим.

Как сказано было выше, «Размышления и разборы» ― произведение художественное. То есть, главная ценность катенинского трактата заключается не в объеме ученых сведений, которые мы можем из него извлечь, но в языке, которым трактат написан. Конечно, это затрудняет оценку трактата с чисто содержательной его стороны. Сходные трудности для исследователя представляет разбор критических статей Аполлона Григорьева, поздней литературно-критической прозы Вяземского… Во всех этих случаях нам приходится иметь дело с крупной, в высшей степени самобытной авторской личностью, а не с какой-то анонимной и безликой «ученостью». (Я еще на первом чтении говорил о том, что язык литературного произведения, становясь изящным, закрепляет тончайшие душевные состояния, переживаемые автором в минуту творчества, делает их долговечными. В языке литературного произведения, больше чем в чем-либо другом, сохраняется для потомков личность автора. «Так! ― весь я не умру, но часть меня большая, от тленья убежав, по смерти станет жить».) В произведении подлинного поэта сущность неотделима от формы: поэтому-то ученые записки таких поэтов, как Катенин, Аполлон Григорьев или Вяземский, с трудом поддаются систематизации и совсем не поддаются научно-популярному пересказу.

Указанная трудность ― не единственная. Законы восприятия читателем подлинно художественного произведения не отличаются по своей сути от тех вполне неисповедимых законов, по которым такое произведение создается (подробнее вы можете прочесть об этом у Аполлона Григорьева, заглянув в его статью «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства»). В «Размышлениях и разборах» Катенин произносит глубокое суждение о поэзии: «Звуки речей для нее только знаки высоких мыслей и чувств». Это означает, в частности, что самый опытный и многознающий исследователь не обнаружит в книге «высоких мыслей и чувств», если этих мыслей и чувств нет в нем самом, если он их трудом жизни заранее себе не приобрел. В упор будет смотреть на них ― и не увидит… Но есть и другая крайность. Есть души, к которым подходит любая отмычка, есть люди, которым любая зарифмованная банальность представляется совершенно искренне «знаком высоких мыслей и чувств». Над прозаическими вымыслами Некрасова или, того хуже, Шевченки пролито ведь целое море читательских слез. Никакого отношения к теме наших чтений эти слезы не имеют.

Баратынский, назвав себя однажды «невнимаемым» (т. е. непрочитанным, неузнанным) поэтом, добавляет потом, что зато он «довольно награжден за звуки звуками, а за мечты мечтами». Понятно, что и Катенин, занимаясь в деревне своими «Размышлениями и разборами», был достаточно вознагражден «мечтами и звуками», сполна ими усладился… Мечты же и звуки, как говорится, к делу не подошьешь.

В общем, я не вижу способа свести богатое содержание «Размышлений и разборов» к набору общедоступных идеек и схем. Катенин ― не общедоступный автор.

Оценивать содержательную сторону трактата, судить о катенинском замысле трудно еще и потому, что замысел этот не был до конца реализован. Катенин свой труд не дописал.

Он ожидал, что публикация 7-ми частей трактата вызовет в литературной среде настоящую бурю, и готовился к ее отражению. Он просчитывал варианты возможных возражений на свои «ереси», обдумывал ответы на них. План издания трактата «особою книгою» ласкал его воображение, для этой книги он готовил в спешном порядке новые главы… Гробовое молчание, которым встретила «Размышления и разборы» читающая Россия, остановило Катенина. Такой именно реакции на свою книгу он не ожидал и ожидать не мог.

В России 1830 года замалчивание как прием литературной борьбы не было еще распространено. Всякое новое событие в литературе обязательно обсуждалось: напишет ли Булгарин свой первый роман ― и журналы наши на полгода наполняются толками о «Выжигине», напишет ли Подолинский свою первую поэму ― и Николай Полевой поблагодарит его за это «от лица человечества». Молчание, которым встречены были «Размышления и разборы» и, чуть в меньшей степени, «Полтава», ― важный диагностический признак, указывающий на проникновение в литературу «торговой логики», «промышленных забот». Дух буржуазного предпринимательства начинает орудовать в русской литературе, производя в ней первые опустошения. (Всякое печатное упоминание о новой книге является ведь ее рекламой, прямой или косвенной. А кому это нужно ― рекламировать чужой товар?)

Торгово-промышленный остракизм, постигший лучшую книгу Катенина, не сломил и не остановил ее автора. В 1832 году Катенин посылает в битву свой последний резерв, свою «старую гвардию» ― двухтомное собрание стихотворений и стихотворных переводов. Вы помните, чем закончилась для Катенина эта акция. Примечательно, что Ксенофонт Полевой, жестоко разделываясь с Катениным, вообще не упоминает в своих двух статьях про «Размышления и разборы»… Полевой, видите ли, не ищет легких путей: он выявляет сильные стороны катенинского таланта, а потом говорит, что эта сила «в эпоху Пушкина и Марлинского» ничего уже не значит, что эта сила свой век отслужила… Полевой демонстрирует способность победить сильного врага ― и победить, так сказать, в его логове, на его территории. А «Размышления и разборы» в глазах Полевого ― это такая уже дичь, что он из великодушия о них не упоминает.

Три катастрофы, пережитые Катениным за шесть лет, ― провал «Андромахи», провал «Размышлений и разборов», провал «Сочинений и переводов в стихах», ― уничтожили его литературную карьеру. Эти три пробоины пустили ко дну его корабль.

Первая пробоина, жестоко поразив человеческую и авторскую гордость Катенина, мало что изменила в его писательской судьбе. Заготовок других оригинальных пьес на его рабочем верстаке не было ― Катенин как драматург исчерпал себя в «Андромахе», достиг в ней своего потолка… Третья пробоина, по сути