Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

которое глядит на нас с этого снимка, ― совсем простое лицо, отрешенное и скорбное, лицо старого солдата.

По всей видимости, писательский зуд, свойственная писателю жажда самовыражения мучили Катенина до гробовой доски. Об этом свидетельствует Писемский, на это недвусмысленно указывают катенинские воспоминания о Пушкине. Вместе с тем, в Катенине нарастало с годами чувство прямого отвращения к литературе. Отдельные высказывания Катенина последних его лет кажутся цитатами из позднего Льва Толстого (хотя и написаны на 30–40 лет раньше). «Сельская тишина, мир полей – пустые, бессмысленные слова столичных жителей, не имеющих никакого понятия о том, как трудно хлеб сеять, платить подати, ставить рекрут и как-нибудь жить». Внутренний взор Катенина устремляется в последние его годы к существенным вещам: к почве, к «бедным корням, роющим землю в темноте». В таком настроении и составляет он свою эпитафию:

Павел, сын Александров, из роду Катениных. Честно

Отжил свой век, служил Отечеству верой и правдой,

В Кульме бился на смерть, но судьба его пощадила;

Зла не творил никому и мене добра, чем хотелось.

Слишком много горя причинила литература Катенину – и вот он формально от нее отрекается, вычеркивает из своей жизни двадцать девять лет, ей отданных. «Поэтом не был. В журналах не печатался. Пьес никаких не писал и не ставил. Трудился и сражался, как все люди».

2008

Чтение 8

Издревле сладостный союз

Поэтов меж собой связует, ―

писал Пушкин в сентябре 1824 года, имея в виду главным образом добрые отношения, которые сложились у него к тому времени с Дельвигом, Вяземским, Баратынским, и приглашая поэта Языкова к их компании присоединиться, —

Они жрецы единых муз;

Единый пламень их волнует;

Друг другу чужды по судьбе,

Они родня по вдохновенью.

В процитированном отрывке из послания «К Языкову» ключевое слово – «родня». Пушкин в детстве не знал материнской любви, не имел семьи настоящей, – круг дружественных поэтов до поры до времени семью ему заменял.

Неформальные творческие объединения поэтов известны с древних времен. Обычно такие союзы недолговечны. Поэты легко сходятся, но и расходятся быстро, потому что у каждого поэта, достойного этого звания, дорога в искусстве – своя. «Сладостный союз» поэтов пушкинского круга просуществовал долго: около пятнадцати лет. Вот что пишет по этому поводу Кожинов: «Пушкинская плеяда поэтов (Жуковский, Батюшков, Гнедич, Денис Давыдов, Козлов, Дельвиг, Вяземский, Языков, Баратынский и многие другие) начала складываться во второй половине 1810-х годов, в 20-х пережила высочайший свой расцвет, явив собой подлинное средоточие русской литературы и даже шире – культуры, а в начале 30-х годов уже оказалась разрозненной». Добавим к сказанному, что пушкинская плеяда поэтов начала складываться в середине 1810-х годов трудами Дельвига (он уже в 1815 году напечатал в журнале «Российский музеум» стихотворение, в котором уверенно предсказал своему школьному товарищу бессмертную поэтическую славу: «Пушкин! Он и в лесах не укроется: // Лира выдаст его громким пением, // И от смертных восхитит бессмертного // Аполлон на Олимп торжествующий»), что высочайший расцвет пушкинской плеяды оформился в альманахах и других изданиях Дельвига, заслуживших в 20-е годы XIX столетия всероссийскую славу, что после смерти Дельвига пушкинский круг поэтов стремительно и бесповоротно распался, – и сделаем необходимый вывод: пушкинский круг поэтов, несомненно, держался на Дельвиге.

В стихах 1822 года сам Дельвиг рассказал с большой простотой о своем жизненном предназначении:

От ранних лет я пламень не напрасный

Храню в душе, благодаря богам,

Я им влеком к возвышенным певцам

С какою-то любовию пристрастной.

Я Пушкина младенцем полюбил,

С ним разделял и грусть и наслажденье,

И первый я его услышал пенье

И за себя богов благословил.

Певца Пиров я с музой подружил…

Необычная судьба. Младенцем полюбить – Пушкина, с музой подружить – Баратынского… С одной стороны, это характеризует атмосферу Золотого века национальной культуры: вот этот переизбыток гениальности в государстве, ее густота, когда выходишь на улицу и сталкиваешься с одним гением, возвращаешься домой – тебя там дожидается другой. То же было в Греции во времена Перикла (вспомним предание, которое связало жизни Эсхила, Софокла и Еврипида, выбрав точкой пересечения этих трех судеб Саламинское сражение); так было в Испании на рубеже XVI и XVII столетий, так было во Франции в эпоху Людовика XIV. В Германии, где приход Золотого века национальной литературы лишь ненамного опередил начало нашего Золотого века, мы можем наблюдать сходную картину, относящуюся к 90-м годам XVIII столетия: когда в одном провинциальном университете (Тюбингенском) в одной комнате занимаются три подростка – три будущих столпа германской культуры: Гельдерлин, Гегель и Шеллинг. Вот значит, и Дельвигу повезло в нужное время родиться и в нужном месте оказаться.

С другой стороны, повезло скорее имени Дельвига, без упоминания которого никакой серьезный разговор о Пушкине или Баратынском (писателях, имеющих достоинство мировое) невозможен. В житейском же плане больше повезло Пушкину и Баратынскому. Раннее знакомство с Дельвигом стало для них подарком судьбы.

Вспомним, что говорил Баратынский в одном из четырех-пяти своих печатных произведений, непосредственно Дельвигу посвященных:

Всегда я твой. Судьей души моей

Ты должен быть и в вëдро и в ненастье,

Удвоишь ты моих счастливых дней

Неполное без разделенья счастье;

В дни бедствия я знаю, где найти

Участие в судьбе своей тяжелой;

Чего ж робеть на жизненном пути?..

Спустя полгода после смерти Дельвига Баратынский напишет Плетневу: «Ежели мы когда-нибудь и увидимся, ежели еще в одну субботу сядем за твой стол, – Боже мой! Как мы будем еще одиноки! Милый мой, потеря Дельвига нам показала, что такое невозвратно прошедшее, которое мы угадали печальным вдохновением, что такое опустелый мир, про который мы говорили, не зная полного значения наших выражений».

Отношение Пушкина к Дельвигу всем известно. «Никто на свете не был мне ближе Дельвига». «Около него собиралась наша бедная кучка». «Без него мы точно осиротели». Напомню (скорее, для собственного удовольствия) одну из строф, посвященных Дельвигу в классическом «19 октября»:

С младенчества дух песен в нас горел,

И дивное волненье мы познали;

С младенчества две музы к нам летали,

И сладок был их лаской наш удел.