Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

с присылкою стихов, и добавляет при этом: «Ужели ты думаешь, что твои стихи мне только надобны для альманаха? Мне нужно для души почитать их, она, бедная, голодна и сидит на журнальных сухариках. Сжалься».

Смерть, «слепая, как Амур», уже караулила его в это время. Софья Михайловна Дельвиг непоправимо испортила жизнь своему мужу и, несомненно, ускорила его кончину. Выдающуюся роль в крушении этого семейного союза, начинавшегося столь счастливо, сыграла Анна Петровна Керн. По воспоминаниям А. И. Дельвига, двоюродного брата нашего поэта, эта вавилонская блудница «наняла небольшую квартиру в одном доме с Дельвигами и целые дни проводила у них, а в 1829 году переехала к ним и на нанятую ими дачу»; то есть она ни на минуту не оставляла Софью Михайловну своим вниманием. Андрей Иванович замечает: «Мне почему-то казалось, что она с непонятной целью хочет поссорить Дельвига с его женою». Непонятного тут мало – люди, подобные А. П. Керн, всегда хотят привести семейную жизнь своих знакомых к тому состоянию, в котором находится их собственная семейная жизнь. Вероятно, такие люди «считают свою мудрость истинною, а потому также и других желают научить тому, что сами признали за истину». Стараниями таких людей наполняется ад. Несомненно, Анна Петровна внушала Софье Михайловне идею свободы, которой подлежит высокоразвитая женская личность; несомненно, она указывала ей на смешные стороны в характере ее мужа: этот мешковатый, замкнутый господин, совсем некрасивый, совсем непохожий ни на молодого бога, ни на конногвардейского офицера, не должен был претендовать на исключительное место в сердце своей обворожительной супруги. Замечательно при этом то, что Анна Петровна относилась к Дельвигу по-своему неплохо и уж во всяком случае – прямого зла ему не желала. Страничка-другая, посвященные Дельвигу в известных «Воспоминаниях» Анны Петровны, принадлежат, наряду с воспоминаниями Пушкина и Вяземского, к лучшей мемуарной литературе о Дельвиге, которой мы располагаем. Анна Петровна с удовольствием вспоминала в старости о том, как «барон Дельвиг был любезен и приятен <…> в семейном кружке, где я имела счастие его часто видеть», нахваливала его «истинный великобританский юмор»; особой тонкостью отличается следующее ее замечание: «Он всегда шутил очень серьезно, а когда повторял любимое свое слово “забавно”, то это значило, что речь идет о чем-нибудь совсем не забавном, а или грустном, или же досадном для него!» Вид Дельвига грустного, Дельвига раздосадованного был неплохо знаком Анне Петровне – грустью и досадой Анна Петровна напоила Дельвига допьяна. Но ведь такие вещи делаются, повторюсь, не по личной злобе. Наверное, Анна Петровна с неменьшим удовольствием сыграла бы с Дельвигом против Софьи Михайловны, оставив ее в дурах, будь Антон Антонович к таким играм предрасположен. Но поскольку Антон Антонович был, как мальчик, влюблен в свою жену, то Анне Петровне показалось удобнее сыграть с Софьей Михайловной против Дельвига. Легковозбудимая, «вечно увлекающаяся» Софья Михайловна (плод любви просвещенного российского галломана и природной француженки) охотно внимала внушениям и указаниям своей старшей подруги. Семейный очаг Дельвига стал походить поэтому на зажженную опытной рукой пригородную помойку или свалку. Как заметил (не без тайного восхищения) один советский исследователь: «Софья Михайловна не могла и не хотела противостоять новым увлечениям».

Дельвиг в каком-то оцепенении наблюдал за происходящим. Справиться со своей бедой он не мог. Некому было и пожаловаться на такую беду. Он написал жалкое и страшное стихотворение «За что, за что ты отравила //Неисцелимо жизнь мою?..», потом старательно вымарал его (найденное в бумагах Дельвига, оно было разобрано и напечатано сто с лишним лет спустя после его кончины). Словесный портрет Дельвига, относящийся к последнему периоду его жизни, постарался набросать Ю. Тынянов: «Дельвиг постарел и обрюзг, запирается по неделям в своем кабинете, сидит там нечесаный и небритый и улыбается бессмысленно; <…> встает, кряхтя, с кресел, идет к шкапчику, достает оттуда вино и трясущимися руками наливает стаканчик, говоря при этом старое свое словцо: “Забавно”». Было ему в ту пору тридцать два года.

В январе 1831 года Анна Петровна Керн, пересказав своему приятелю Вульфу главные столичные сплетни, сделала в конце письма следующую приписку: «Забыла тебе сказать новость: барон Дельвиг переселился туда, где нет ревности и воздыханий».

Софья Михайловна в июне 1831 года вышла замуж вторично.

Когда начинаешь без подготовки (т. е. без книги в руках) вспоминать о стихах Дельвига, то вспоминаются какие-то обрывки – те именно строчки, в которых обаятельная личность Дельвига выражается без ухищрений. «Друг Пушкин, хочешь ли отведать // Дурного масла, яйц гнилых?..», «Федорова Борьки // Мадригалы горьки…», «Там, где Семеновский полк, в пятой роте, в домике низком…» – в таких-то безделках, написанных экспромтом, Дельвиг сохранился для нас лучше, чем в многодумных и многодельных своих произведениях.

Из этого можно вывести простое заключение: личность Дельвига значительнее, чем его стихи. Главные сведения об этих последних можно найти у Томашевского: «Уже в 1810-х годах Дельвиг наметил два основных вида своей лирики: подражания древним и стихотворения в духе русских народных песен, и в дальнейшем лишь совершенствовал избранные им виды стихотворений, находя для них идеальное выражение». Античность Дельвига была античностью «без археологии». Отдав дань модному в ту пору увлечению Анакреоном и Горацием, Дельвиг обратился затем «к более глубокому источнику античности, к идиллиям Феокрита». Но Феокрит без археологии – это мечты о Феокрите. Вспомним резкое замечание Катенина, высказанное Пушкину: «Ты знаешь мое мнение о светилах, составляющих нашу поэтическую плеяду: в них уважал Евдор одного Феокрита; et ce n’est pas le baron Delwig, je vous en suis garant». Единственным «Феокритом» в русской поэзии, по мысли Евдора-Катенина, был сам Пушкин. Путь Дельвига казался ему тупиковым. Пушкин, напротив, с восхищением писал: «Идиллии Дельвига для меня удивительны. Какую силу изображения надо иметь, дабы так совершенно перенестись из 19 столетия в золотой век, дабы угадать греческую поэзию сквозь латинские подражания или немецкие переводы». Конечно, «угаданная греческая поэзия» не есть подлинная поэзия Древней Греции. Цель Дельвига в поэзии – народность и простота, «поиск подлинно народного духа». Импульс к поиску шел тут, несомненно, от немецких романтиков; направление поиска найдено было Дельвигом самостоятельно. Его идиллии – это некий намек на античность, некое чувство античности или, по выражению Томашевского, «окраска “под античность”». В том же совершенно ключе решалась Дельвигом и проблема русской песни. Его народность – без этнографии. «Его песня была рассчитана не на музей, а на живых исполнителей». Дельвиг отыскивал (или скорее угадывал) какие-то элементарные начала народного духа с его наивностью и простотой, опираясь в своем песенном творчестве на реальный песенный репертуар, бытовавший в Петербурге