Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

20-х годов XIX столетия. Подлинная народная песня, занесенная в город модным поветрием, нарождающийся городской романс, псевдонародная оперная ария из «Мельника» или «Днепровской русалки» – все у него шло в обработку.

Конечно, между Катениным, улавливавшим те же импульсы, но шедшим до конца, и Дельвигом, остановившимся в начале пути и только совершенствовавшим свои исходные робкие интуиции, только «находившим для них идеальное выражение» (т. е. лучше подбиравшим колера при окраске своих произведений «под народность»), сходства было немного. Примечательно однако, что именно стилизации Дельвига «проникли в народный репертуар», став «решительным сдвигом» по сравнению с народными песнями Львова, Нелединского-Мелецкого, Дмитриева, Карамзина (романсы, написанные на русские песни Дельвига, живы до сих пор). В эти стилизации много было вложено трудолюбия и настоящего мастерства. В этих стилизациях, как и в своей издательской деятельности, Дельвиг сполна проявил присущий ему практический разум. Легкой походкой двигался он к успеху, легкой рукою его захватывал. По этим-то стилизациям учился (и выучился) Кольцов.

Впрочем, про Кольцова мы будем говорить позже, а пока что подытожим наш короткий рассказ о поэзии Дельвига.

Интуитивист и мечтатель, Дельвиг затрагивает самые сложные, самые «заветные» для своего времени поэтические темы (неслучаен параллелизм в поисках Дельвига и Катенина, неслучайно влияние его на Пушкина и Кольцова). Талант Дельвига невелик, но чуткость Дельвига, его беспримерная «поэтическая восприимчивость» вполне заменяют ему талант. Вспомним еще раз слова Пушкина, восхищавшегося идиллиями Дельвига и удивлявшегося им: «Какую силу изображения надо иметь, дабы так совершенно перенестись из 19 столетия в золотой век». Но ясно же, что человек, приложивший руку к самому зарождению, к воплощению Золотого века русской поэзии, не может быть вполне чужд Золотому веку древнегреческой, германской или испанской поэзии. О Золотом веке любой национальной культуры такой человек способен будет говорить со знанием дела – просто потому, что золото есть в нем самом. «Сила изображения» тут совсем не при чем, точнее сказать – способность подражать древним Дельвиг приобрел, существенным образом оставаясь собой. Есть высота, на которой все лица одинаково освещаются нездешним светом и становятся одинаково привлекательными, становятся похожими.

В начале 20-х годов Дельвигом была написана элегия, начальная строфа которой всегда вызывала у меня странное беспокойство, волнение. Выслушайте эту строфу: она настоящая дельвиговская:

Когда, душа, просилась ты

      Погибнуть иль любить,

Когда желанья и мечты

      К тебе теснились жить,

Когда еще я не пил слез

      Из чаши бытия, ―

Зачем тогда, в венке из роз,

      К теням не отбыл я!

Судьба не была чрезмерно суровой к Дельвигу. Взрослая жизнь его не затянулась. Милой тенью промелькнул по страницам русской истории застенчивый певец, которого любили, как брата, Пушкин и Баратынский. Эти двое будут жить в памяти людей долго, долго – долгой, стало быть, будет и наша память о бароне Дельвиге.

Вяземский тоже был другом Пушкина, но не таким, как Дельвиг.

Дельвигу и в страшном сне не могла бы привидеться мысль о литературном соперничестве с Пушкиным – Вяземский до поры до времени к такому соперничеству стремился. Признать главенство Пушкина в нашей литературе Вяземский не мог хотя бы потому, что безусловным главой русской литературы представлялся ему до конца жизни Карамзин.

По словам современного исследователя, Вяземский был у нас «самым радикальным карамзинистом» – ни Батюшков, ни Жуковский, ни тем более сам Карамзин не были карамзинистами до такой степени. Вяземский же проявлял, особенно в период противостояния «Арзамаса» и «Беседы», настоящее бешенство в отстаивании карамзинистских ценностей и идеалов. Причины столь радикального пристрастия Вяземского к Карамзину лежат на поверхности: Карамзин был старым другом его родителя. В 1804 году Николай Михайлович вошел в семью Вяземских, женившись на сводной сестре нашего поэта, а в 1807 году, после смерти Андрея Ивановича Вяземского, стал опекуном молодого князя. В стихах, написанных в 1817 году, Вяземский дает Карамзину такую характеристику:

Ты юности моей взлелеял сирый цвет,

О мой второй отец!…

«Со вступлением Карамзина в семейство наше, – вспоминал он шестьдесят лет спустя, – русский литературный оттенок смешался в доме нашем с французским колоритом, который до него преодолевал <…>. По возвращении из пансиона, нашел я у нас Дмитриева, Василия Львовича Пушкина, юношу Жуковского и других писателей». По возвращении из пансиона четырнадцатилетний Вяземский застал у себя дома верхнюю крону, коронку тогдашней русской литературы и со всем пылом молодости начал сам на эту высоту вскарабкиваться. Усилия его не пропали даром: в начале 1810-х годов Вяземский, как равный, вошел в избранный писательский круг, собравшийся возле Карамзина.

Вступление в литературу Пушкина, его стремительный взлет были Вяземскому не ко времени. Вяземский сразу почувствовал, что «этот бешеный сорванец нас всех заест, нас и отцов наших». До появления Пушкина дела у него шли неплохо: он находился в самом центре литературы, перед ним открывались радужные перспективы. С появлением же Пушкина все как-то покривилось, начались какие-то осложнения, началось, скажем прямо, медленное, но неотвратимое падение литературной репутации Вяземского.

Современный исследователь В. В. Бондаренко, автор первой (и пока что единственной) книги о Вяземском в русской литературе, написал по поводу отношения своего героя к Пушкину следующее: «Как умный человек, князь Петр Андреевич не мог не видеть того <…>, что возвышение Пушкина так или иначе скажется на месте Вяземского в этой литературе <…>. Каково было даровитому, честолюбивому, признанному всеми Вяземскому следить за успехами младшего гения! Щедрого же душевного бескорыстия, свойственного Жуковскому, Вяземскому никогда не хватало. В конце концов он смирил (или глубоко запрятал) гордыню, искренне полюбил Пушкина, начал его опекать (может быть, не без влияния того же Жуковского). Лишь очень глухие, затаенные следы ранней ревности к пушкинской славе мы находим в разных высказываниях Вяземского».

В сказанном здесь много справедливого, но замечу сразу же: Вяземский был достаточно умен, чтобы не выставлять напоказ свои собственные «самолюбие» и «ревность». Вяземский до конца жизни сражался не за свое «место в этой литературе», но за место в этой литературе Жуковского, Батюшкова, Карамзина.

Вспомним брюзгливое замечание Вяземского, относящееся к 1851 году: «Где-то было сказано, например, что к так называемому пушкинскому периоду принадлежит Жуковский. Уж если подразделять литературу нашу на краткие и сбивчивые удельные периоды, то правильнее сказать, что Пушкин принадлежит к периоду Жуковского». Для карамзиниста Вяземского дикая логика этого рассуждения – единственно возможная логика. Ясно же, что Карамзин родил Жуковского и Батюшкова, Жуковский и Батюшков родили Пушкина… В титульном списке русских писателей Пушкин занимает достойное своего светлого таланта место