Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

всепроникающей и мощной энергией‚ что идеи‚ выраженные в том или ином стихотворении‚ предстают не как самостоятельное‚ самодовлеющее содержание‚ но только как отдельные проявления‚ как своего рода духовные “жесты” этого образа». То же можно сказать и про поэзию Баратынского. Запомним на будущее: в «поэзии мысли» главное не мысли (по едкому замечанию Розанова, «мысли бывают разные»), а тот центр, из которого мысли исходят: мыслящий и страдающий субъект, мыслящий и страдающий человеческий дух. Стихи Вяземского относятся, конечно, к другому поэтическому ведомству. Задумываясь об «образе мыслителя», каким был Вяземский, пытаясь представить свойственные ему «духовные жесты», необходимо приходишь к образу взъерошенного, рассерженного гостя, которого недружелюбные хозяева выводят из своего дома под руки и который, в знак протеста, хватается за каждый дверной косяк, цепляется за каждую штуку мебели, мимо которых его проводят…

Вспомним в заключение, что написал о Вяземском Киреевский в своем прославленном “Обозрении русской словесности 1829 года”: «Следуя преимущественно направлению французскому, он умеет острые стрелы насмешки закалять в оригинальных мыслях и согревать чувством всегда умную, всегда счастливую, всегда блестящую игру ума. Но и князь Вяземский, несмотря на то, что мы можем назвать его остроумнейшим из наших писателей, еще выше там, где, как в “Унынии”, голос сердца слышнее ума». Чуть раньше Киреевский говорил в своем обозрении о писателях, принадлежавших, подобно Вяземскому, к «направлению французскому», но не имевших того дарования, которым обладал Вяземский: «Мыслей мы не встречаем у них <…> Но мы находим у них игру слов».

Игра слов, возведенная природным талантом до игры ума, – вот, стало быть, формула поэзии Вяземского со времен «Арзамаса», где он был «избалован» и «сбит с пути». Начиная с первого «Уныния», в поэзии Вяземского становится слышен «голос сердца», – сердца весьма унылого, обезнадеженного и истощенного, – а под конец «тематика богоборчества, пресыщения затянувшейся, исчерпавшей себя жизнью, жажды “ничтожества”» находят в ней «особое словесное выражение».

Набросав этот очерк поэзии Вяземского, весьма неполный и несовершенный, перейдем теперь к обозрению основных этапов его жизненного пути.

Итак, после смерти отца Вяземский становится в пятнадцать лет светлейшим князем и владельцем полумиллионного состояния. Полмиллиона рублей в 1807 году – это, я полагаю, миллионов сто пятьдесят сегодняшних долларов. Большие деньги. На эти деньги Вяземский мог, перещеголяв Вильгельма Мейстера, вывезти всех арзамасцев вместе с их крепостными куда-нибудь на Мадагаскар и основать там альтернативную, лучшую (с точки зрения арзамасцев), Россию. Он мог бы снабдить приданым всех бедных невест своей родины. Много интересного можно было сделать на эти деньги. Аракчеев, например, столь Вяземским презираемый, приобретя на царской службе неплохие тоже денежные средства, – основал в России полтораста начальных училищ и ремесленных школ, основал кадетский корпус в Новгороде, основал первую в России учительскую семинарию… Вяземский же наследственные полмиллиона, по собственному хвастливому выражению, «прокипятил на картах».

Возникла необходимость служить, получать жалованье. По старым связям первого отца своего, Вяземский получает сразу неплохое место: определяется в канцелярию Н. Н. Новосильцева – комиссара русского царя при правительстве Польши. Уже через пять месяцев после начала службы 26-летний Вяземский «был допущен к секретной деятельности, о которой даже министры Александровского правительства не догадывались». Он участвует в тогдашних конституционных проектах, участвует в составлении Уставной грамоты, имеет частые личные контакты с царем, который был «отменно внимателен и милостив» к молодому чиновнику. За полтора года службы Вяземский, начав с нуля, добирается до чина коллежского советника; у него складываются завидные отношения с непосредственным начальством. «В Новосильцеве, – вспоминал Вяземский за год до смерти, – нашел я начальника, которого лучше и придумать нельзя, начальника, чуждого всякого начальствования. С первых дней приезда моего (в Варшаву. – Н. К.) я сделался у него домашним; в течение нескольких лет, до дня отъезда моего, эти отношения ни на один день, ни на одну минуту не изменялись».

Закончилось эта служебная идиллия катастрофой: отставкой и продолжительной опалой Вяземского. Глубинной причиной отставки стали «польские симпатии» Вяземского, – т. е. русское правительство обнаружило однажды, что молодой чиновник, притом – «допущенный к секретной деятельности», играет не на его стороне, что все симпатии молодого чиновника принадлежат стороне противоположной, польской. Совращение Вяземского совершилось легко и просто: собственно говоря, он угодил в первую же яму, вырытую на пути у любого русского человека, вступающего на зыбкую почву международных отношений.

«Пан Вяземский, – сказано было, наверное, Петру Андреевичу какой-нибудь приятной во всех отношениях польской дамой или каким-нибудь видным представителем туземного общества Варшавы, – мы давно присматриваемся к Вам, и наше удивление растет день ото дня. Польша – культурная страна, пан Вяземский, но и в самой Польше едва ли отыщутся сегодня два-три человека, способных выдержать сравнение с Вами, с Вашей блестящей, истинно европейской образованностью. Князь Зайончек, великий писатель Польши Юлиан Урсын-Немцевич – вот и всë, пожалуй. Россия темная страна, пан Вяземский, отсталая и страшная страна, русские чиновники и военные – редкостные хамы, но Вы…» – в этот момент совратитель бросает на собеседника быстрый взгляд и видит то, что ему желательно: глуповатую, счастливую улыбку на лице человека, которого погладили по шерсти и который пропустил, не заметил черных слов о своей родине, только что прозвучавших. Приманка заглочена, крючок застрял во внутренностях. Слабое звено в цепи русской администрации найдено.

До конца дней Вяземский с глубоким умилением вспоминал Варшаву, где «родилась и погасла эпоха деятельности моего ума», где, точнее сказать, уму Петра Андреевича льстили бессовестно и безбожно. Добавлю, что Вяземский в эти годы является «убежденным сторонником независимости Польши» (оставаясь при этом на царской службе), а приехав в Москву в первый свой отпуск, – с содроганием вспоминает о том, что год назад мог еще охотно беседовать с представителями местного общества. Будущий певец московского барства, в январе 1819 года так аттестует московских бар: «Дикие звери, то есть кабаны, то есть дикие свиньи».

Заслуживает уважения оперативность, с которой разобралось в происходящем русское правительство. Весной 1821 года Новосильцев, дождавшись отъезда Вяземского в очередной отпуск, посылает ему вдогонку письменное уведомление о запрещении возвращаться в Варшаву. Вяземский спешит поделиться этим горем со своим вторым отцом, – тот бросается к царю… «Началась, – пишет Бондаренко, – кампания по спасению Вяземского». Царь выслушивает сетования Карамзина «с улыбкой» и, подтвердив факт отставки, добавляет: «Впрочем, он может вступить в службу снова по любому ведомству, исключая те, что находятся в Королевстве Польском». Таким образом, сверху протянута была осрамившемуся чиновнику рука помощи, и, как вы, наверно, догадываетесь, «это Вяземского окончательно взбесило. Он наотрез отказался от службы и чина камер-юнкера и подал прошение об отставке».

Начинается опальное существование Вяземского. Он сидит в Остафьеве, по