Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

временам наведываясь в Москву, – но здесь и там одинаково упивается своим положением жертвы несправедливости, жертвы деспотизма. Со скуки занимается он хозяйственными и литературными делами: собственноручно сажает перед Остафьевским дворцом два дерева, тополь и иву, также пишет три манифеста нарождающегося русского романтизма, о которых мы говорили на прошлом чтении. Главное в содержании этих лет – знакомство с Грибоедовым (1823 год) и продолжающееся сближение с Пушкиным. Бондаренко совершенно справедливо называет «золотым временем» в отношениях Пушкина и Вяземского 1822–1826 годы – время их переписки, время, «когда поэты не виделись между собою».

Начало дружбы Вяземского и Пушкина относят обычно к 1819 году; но познакомились они в марте 1816 и с зимы 1817 года были на «ты». Нетрудно догадаться, какими глазами смотрел шестнадцатилетний Пушкин на Вяземского. Близкий друг Жуковского и Карамзина, знаменитый поэт, светский лев, богач, аристократ, либерал! Семилетняя разница в возрасте… Какое счастье: быть с подобным человеком на «ты», встречать его улыбку, разделять его интересы!

Проницательный Вигель писал о Вяземском начала 1810-х годов, как об «идоле молодежи», которую он «роскошно угащивал и с которою делил буйные забавы». Кирилл Бутырин, наблюдая на рубеже 1980-х–1990-х годов тот рост репутации Вяземского в научных кругах, о котором я упоминал выше, раздраженно заметил однажды: «Да кто такой Вяземский? Товарищ молодого Пушкина по всяким гадостям».

Плод «русско-английских культурных связей», Вяземский мог быть по-русски расточителен, по-русски неопрятен в отношениях, но эти недостатки всегда были прикрыты у него английской «невозмутимостью совести». Женившись рано (19-ти лет), Вяземский сделался примерным семьянином именно на английский лад. В его уме идея святости семейного очага мирно сосуществовала с идеей допустимости посторонних приключений. А что вы хотите? Чиновник на службе честно исполняет свои обязанности, в отпуске – скидывает мундир, но не в ущерб чести или службе он скидывает мундир, а с тем именно, чтоб в положенный срок возвратиться к ответственным занятиям отдохнувшим и посвежевшим. Это элементарно и это нормально.

Вера Федоровна Вяземская (в девичестве Гагарина) была небогатой невестой и девушкой немолодой, старше своего будущего мужа, – она согласилась играть роль «английской жены» и прожила с мужем 67 лет, не выходя из этого образа. Ума Вере Федоровне было не занимать – грибоедовская Татьяна Юрьевна являлась ее матерью.

Сохранилось письмо В. Ф. Вяземской к мужу, написанное из Одессы, куда она возила заболевших детей, дочь Надежду и сына Николая, и где провела с ними лето 1824 года. В Одессе же коротал лето ссыльный Пушкин. Естественно, они познакомились и подружились. И вот что написала Вера Федоровна своему мужу о Пушкине: «Он говорит, что с тех пор как он меня знает, он тебя боится; он говорит: “Я всегда принимал вашего мужа за холостого”».

Скажем прямо: именно Вяземский стал проводником Пушкина на путях разврата, либерального и обыкновенного; своим авторитетом он освятил для Пушкина эти пути. Слова Дон Гуана (в этот образ, как известно, Пушкин вложил особенно много «собственных лирических переживаний», собственного жизненного опыта):

На совести усталой много зла,

Быть может, тяготеет… Так, разврата

Я долго был покорный ученик… ―

легко могут быть представлены как произнесенные самим автором «Каменного гостя»: «Так, князя Петра Андреевича Вяземского я долго был покорный ученик». Одна из самых плачевных страниц во всех 16 томах Полного собрания сочинений Пушкина – страница, на которой напечатано письмо Пушкина к Вяземскому, относящееся к апрелю – маю 1826 года. Сколько в этом письме, содержащем деликатное поручение от младшего поэта к старшему, тихой радости, сколько в нем скромной гордости ученика, сумевшего порадовать учителя своим прилежанием, своей ученической сноровкой!

Впрочем, не стоит излишне драматизировать эту ситуацию. Пушкин, как я не раз уже говорил, учился у многих: если у Вяземского брал он уроки разврата, то у Катенина с Крыловым брал он уроки цельности, уроки «верности одной» (причем и у Катенина и у Крылова речь шла о верности женщине, с которой соединение, по разным причинам, было невозможно). Подвиг Пушкина в возвращении на прямую дорогу из тупиков и закоулков разврата: за собою тащит он и своих читателей, – стало быть, и Вяземский был здесь необходим.

Есть более важный аспект в многолетних отношениях двух поэтов. В известном стихотворении «К портрету Вяземского»:

Судьба свои дары явить желала в нем,

В счастливом баловне соединив ошибкой

Богатство, знатный род – с возвышенным умом

И простодушие – с язвительной улыбкой, ―

Пушкин не мог, естественно, упомянуть о главном даре судьбы Вяземскому. Таким даром стала для Вяземского встреча с Пушкиным. Отобрав у Вяземского наследственное богатство (точнее сказать, излишек его), судьба тут же предложила «счастливому баловню» солидную компенсацию. Сам Пушкин полюбил Вяземского, пустил в свое сердце этого ершистого, «неуимчивого» господина, подставил ему плечо, сделался для него на долгие годы хорошим товарищем. «Подумай, – шепнула Вяземскому судьба, – может быть, это стоит потерянных тобой пятисот тысяч?» Посмотрим теперь, как распорядился драгоценным подарком судьбы Вяземский.

Бондаренко в общем-то совершенно верно пишет о дружбе Вяземского с Пушкиным: «В этой нервной, самолюбивой дружбе Пушкин – миролюбец, часто делает обходные маневры, гасит ненужные споры, обращает все в шутку; Вяземский же настроен более победительно». Вяземский, отмечает Бондаренко, «находил странное удовольствие в том, что побеждал Пушкина в спорах, уязвлял его незнанием чего-либо, говорил с ним учительски-наставительно.

О стихах Пушкина всегда судил строго, чтобы не сказать придирчиво; раннего Пушкина знал (и понимал) много лучше, чем позднего <…> Пушкин же к Вяземскому относился с гораздо большей доброжелательностью и любопытством».

Бондаренко заключает: «Однако в глубине души Пушкин, видимо, тоже все-таки уставал от наставительной насмешливости, сухости, неуступчивости Вяземского; впрочем, будучи деликатным человеком, он никогда не давал знать об этом».

Приведу две иллюстрации к этим справедливым тезисам.

Известно, что Вяземский в 1827 году напечатал статью о поэме Пушкина «Цыганы»; ряд критических замечаний Вяземского Пушкина задел. Вяземский, например, назвал «вялым» один из лучших стихов пушкинской поэмы «И с камня на траву свалился»; особым глубокомыслием отличалось также следующее его наблюдение: «Не хотелось бы видеть, как Алеко по селеньям водит медведя. Этот промысел <…> не имеет в себе ничего поэтического».

«Пушкин однажды спрашивает меня в упор, – вспоминал Вяземский в 1875 году, – может ли он напечатать следующую эпиграмму: “О чем, прозаик, ты хлопочешь?” – Полагая, что вопрос его относится до цензуры, отвечаю, что не предвижу никакого, со стороны ее, препятствия. Между тем замечаю, что при этих словах моих лицо его вдруг вспыхнуло