Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

русский квас тезоименит германскому Квасиру, из крови которого приготовлен был некогда «мед Одина», мед поэзии. Русский квас в современном мире – одно из немногих живых напоминаний о преданиях древних германцев, о Снорри Стурлусоне с его «Младшей Эддой» и о т. п. вещах, которыми фундируется цивилизация Запада и о которых русский западник традиционно не имеет ни малейшего представления. Скажу прямо: «квасной патриотизм», распространись он на самом деле между нами, был бы неизмеримо более культурным и намного более западным явлением, чем убогое наше западничество, которое есть, в лучшем случае, невротическая реакция на свою слабость, на свою неспособность с достоинством нести русский крест в современном мире, в худшем же – демонстративный отказ от несения креста, практические безбожие и нигилизм.

1830 год – переломный год в жизни Вяземского. Став чиновником по необходимости, он делается для души русофобом, обретая в этом скверном чувстве компенсацию за то унижение, за тот «плевок в лицо», которые пришлось ему вытерпеть по милости русского правительства. Начавшееся в конце года польское восстание помогло ему окончательно утвердиться в новом образе мысли. «Князь Петр Андреевич, – сообщает Бондаренко, – знал чаянья польского народа не понаслышке и потому сразу же принял сторону восставших». Думается всë же, что решающую роль сыграло в этом случае стремление «выйти из толпы», столь характерное для правоверного арзамасца. Ощущение того, что вся Россия «идет не в ногу», чувствует и мыслит неправильно, что во всей огромной России только мы с другом А. И. Тургеневым мыслим и чувствуем правильно, по-европейски, – не только согревало Вяземскому душу, но и обеспечивало высокую самооценку, что, повторюсь, в 1830 году было для него немаловажно.

Тридцатый год и для Пушкина стал переломным. Он наконец расстается с холостой жизнью и начинает строить в России свой дом, начинает обживаться в родной стране. Умнейший человек в России становится человеком государственным. На вопрос: «Где вы служите?» – Пушкин теперь отвечает так: «Я числюсь по России». Народность и простота в искусстве, сознательный русский национализм в политике и в жизни становятся навсегда его высокой целью.

Двигаясь в строго противоположные стороны, Пушкин и Вяземский неизбежно должны были в 1831 году столкнуться лбами. Мы не знаем всех подробностей их отношений в тот роковой год, но нам известна, например, реакция Вяземского на сборник патриотических стихотворений, выпущенный совместно Пушкиным и Жуковским.

Сборник назывался «На взятие Варшавы», в него вошли два стихотворения Пушкина («Клеветникам России» и «Бородинская годовщина») и одно – Жуковского («Старая песня на новый лад»). Стихотворение Жуковского вызвало у Вяземского грусть, подавленность, какую-то растерянность. «Стихи Жуковского навели на меня тоску, – жалуется он в своей записной книжке. – Для меня они такая пакость, что я предпочел бы им смерть». Впрочем, для Жуковского у Вяземского находятся какие-то оправдания: тут и «лживая атмосфера» Двора, влиянию которой поддался на время впечатлительный, слабохарактерный поэт, тут и «простое русское невежество» Жуковского. По отношению к пушкинским стихам Вяземский испытывает лишь холодное бешенство. Буквально видишь, как он раскрывает брошюру и, прочитав в стихотворении «Клеветникам России» первую строчку «О чем шумите вы, народные витии?», обращенную преимущественно к парламентариям Франции, – вскипает, швыряет брошюру на пол, хватается за перо… «Народные витии, – пишет он, сотрясаясь от ярости, которая кажется ему благородной и, натурально, святой, – если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту, как вы, не стыдно писать и печатать стихи подобные вашим».

Разумеется, подобная определенность, проявись она в личном общении, привела бы к быстрому прекращению знакомства между Вяземским и Пушкиным. Указанная определенность присутствовала, очевидно, лишь в записной книжке Вяземского, т. е. предназначалась для потомков. Под свежим впечатлением от брошюры «На взятие Варшавы» Вяземский написал, правда, Пушкину злобное письмо, но не отправил его, заботливо указав в записной книжке, что делает он это «не от нравственной вежливости, но для того, чтобы не сделать хлопот от распечатанного письма на почте». Думается, что опасение перлюстрации и нравственная вежливость были в этом случае одинаково неважны, – просто в планы Вяземского не входил разрыв с Пушкиным. Ему интересно было по-прежнему учить Пушкина и наставлять, побеждать Пушкина в спорах, уязвлять его незнанием чего-либо… Головокружительная высота, на которой Вяземский мнил себя находящимся в 1831 году, придавала его отношениям с Пушкиным (который, не будем забывать об этом, считался еще в ту пору всероссийской знаменитостью) дополнительные приятность и остроту.

47 лет спустя Вяземский возвращается мысленно ко временам конфликта и дает ему окончательную оценку. Европейский 1848 год, Крымская война, польское восстание 1863 года внесли, казалось бы, в старый спор окончательную ясность. Правота Пушкина и для Вяземского в 1878 году должна была стать очевидной. Но Вяземский изящно обходит стороной эту очевидность, сохраняя ценное ощущение всегдашней перед Пушкиным правоты. У нас с Пушкиным, начинает он не спеша втирать читателю, «бывало иногда разномыслие в так называемых чисто русских вопросах. Он <…> примыкал нередко к понятиям, сочувствиям, умозрениям, особенно отчуждениям, так сказать, в самой себе замкнутой России, то есть России, не признающей Европы и забывающей, что она член Европы: то есть допетровской России; я, напротив, вообще держался понятий международных, узаконившихся у нас вследствие преобразования древней России в новую. И мне иногда хотелось сказать Пушкину с Александром Тургеневым: “Да съезди, голубчик, хоть в Любек”».

Вы видите, как просто далось Вяземскому сохранение той головокружительной высоты, с которой он и в последний год своей жизни продолжал смотреть на Пушкина. Маститый восьмидесятипятилетний старец, живущий в Европе уже 15 лет и собирающийся в Европе умирать, с легкой улыбкой сожаления вспоминает про товарища своей молодости, который все корпел над мировыми вопросами, все пытался взглянуть на них с какой-то «чисто русской» стороны – и умер безвременно, так и не сумев добраться до Любека (первого заграничного порта, куда прибывали русские путешественники в Европу)! Что видел в своей жизни этот человек? Что он мог понимать?

Ненадолго отвлекусь, чтобы рассказать о задушевном товарище Вяземского – Александре Тургеневе, чье имя уже дважды промелькнуло на двух последних страницах этого сочинения.

Александр Иванович Тургенев – старый арзамасец и старый карамзинист, однокашник Жуковского и родной брат декабриста Николая Тургенева, осужденного у нас в 1826 году по первому разряду. По роду своих занятий был он праздношатающимся русским европейцем или, по обычному выражению Достоевского, «заграничным русским». В поздней биографической заметке о А. И. Тургеневе Вяземский, коснувшись мимоходом темы споров между западниками и славянофилами,