Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

всех обстоятельств гибели Пушкина обладал Петр Вяземский <…> Но он был весьма осторожный человек и явно опасался касаться главных организаторов заговора против Пушкина. Даже через десять лет после дуэли, в 1847 году, он сказал в печати: “Теперь не настала еще пора…”» и т. д. Господи, помилуй! Воистину любовь к чудесному и таинственному составляет одно из невидимых оснований человеческой личности… Да почему же Вяземский ничего не сказал в печати (и ни в одной из своих бесчисленных записных книжек) через двадцать лет после дуэли? Через тридцать лет? Через сорок? «И теперь не настала еще пора…» – даже этого не сказал. Чего он боялся? В 60-е–70-е годы Вяземский превзошел знатностью всех своих предков, исключая, может быть, одного Владимира Мономаха, – он был членом Государственного совета, сенатором и обер-шенком Двора, он имел свободный доступ в домашнее окружение Александра II, он был личным другом русской императрицы и германского императора. Он постоянно проживал за границей. Чего и, главное, кого мог такой человек бояться? Того, что покойный Нессельроде подошлет к нему наемных убийц?.. Конечно, разные бывают опасения (особенно так у пожилых людей), но в этом случае Вяземский мог свою тайну записать, записавши – запечатать и отдать, например, Джемсу Ротшильду (до знакомства с которым Вяземский снисходил, одобряя в этом крупном финансисте «отсутствие претензий на аристократизм»), сказавши при этом: «Опубликуйте после моей смерти». Ясно же, что ничего похожего не было сделано, потому что никаких тайн, относящихся к гибели Пушкина, Вяземский не знал. И если он сорок лет подряд ничего не писал о пушкинской дуэли, то причина тому самая очевидная и уважительная: вспоминать об этой истории было ему неприятно – по той роли, крайне незначительной и вместе с тем неприглядной, которую ему суждено было в ней сыграть.

Лучшее в многолетней истории отношений Вяземского с Пушкиным – то, что он выл у постели умирающего Пушкина. Единственная тайна, которая должна была открыться Вяземскому в тот приснопечальный день, – тайна весьма простая и одновременно значительная, – заключалась в пяти словах: «Я был Пушкину плохим другом». Случись в жизни Вяземского это прозрение, у нас был бы повод вспомнить замечательные слова Киреевского: «Каждая нравственная победа в тайне одной христианской души есть уже духовное торжество для всего христианского мира». К сожалению, такой победы Вяземскому одержать не удалось. И через сорок лет после пушкинской гибели он продолжал тешить себя сказочками про дружбу между неуживчивым Альцестом и снисходительным Филинтом. Оба друга были замечательными, хотя Альцест был, конечно, поинтереснее, позамечательнее Филинта. Оно ведь и у Мольера так.

Вам знакомы стихи:

Бедняк не вовремя рожден,

Не вовремя он жил и умер;

И в лотерее жизни он

Попал на проигрышный нумер?

Вы думаете, они написаны про чеховского Ваньку Жукова? А может быть, их написал поэт Фофанов, проживший страшную жизнь в пьянстве, психической болезни, нищете? Нет, эти стихи написал Вяземский о себе:

И много непочатых сил

И втуне жертв за ним осталось:

Талант не в землю он зарыл,

Но в ход пустить не удавалось…

Настоящие поэты в стихах не лгут. Поверим Вяземскому на слово: жизнь его была горькой. Какие редкостные дары явила в нем судьба, какие крупные козыри сдавала ему раз за разом, – и с каким удивительным постоянством проигрывал он в жизненной игре ставку за ставкой! Родиться русским аристократом, иметь тысячелетнюю дворянскую родословную за плечами – и проклинать день своего рождения, искренне завидовать первому встречному «эстляндцу, лифляндцу, курляндцу»! Получить в наследство огромное состояние – и даром его расточить. Быть доверенным другом тому, в ком мир видит сегодня «солнечный центр русской истории», – и так удивительно не вовремя от друга отвернуться…

Последняя крупная ставка была проиграна Вяземским в середине 50-х годов, когда он сделался вдруг на три года без малого товарищем министра просвещения.

Вспомним, как вознегодовал он на правительство, определившее его в 1830 году в Министерство финансов, тогда как «ничего общего с финансами у него не было никогда». Подобное назначение, несомненно, укрепило его в мысли, что Россия «дурно управляется». Лучшие люди в этой стране оставлены не у дел. Бездарное правительство назначает на высшие должности бездарных, косных карьеристов. «Молчалины блаженствуют на свете»…

Не имея ничего общего не только с финансами, но и с армией, промышленностью, духовным ведомством, Вяземский небезосновательно считал своим коньком культуру. А кто ведал в современной ему России делами народного просвещения? Мракобес Шишков! Ворующий казенные дрова Уваров! Вот если бы правительство допустило к кормилу просвещения молодых гениев Арзамаса! Что бы тут началось! Звезды посыпались бы с неба, среди зимы расцвели бы сады! Но нет: «Скройся от меня, с коварным обольщеньем, // Надежд несбыточных испытанный обман! // Почто тревожишь ум бесплодным сожаленьем // И разжигаешь ты тоску заснувших ран?»

С такими-то удобными мыслями живет человек десять лет, живет двадцать, живет наконец сорок лет, и вдруг – бац! На трон вступает Александр II. Чувствительнейший из всех царей в русской истории, он сохранял нежную привязанность к своему воспитателю Жуковскому и, не имея возможности излить поток царских милостей на самого поэта, уже умершего к тому времени, обратил благосклонное внимание на ближайшего друга дорогого усопшего (и тоже поэта) – на Петра Андреевича Вяземского. Вяземскому открылся свободный доступ в домашнее окружение Александра II, с императрицей Марией Александровной завязалась у него до конца жизни прочная дружба.

Но главное, что царь предложил ему в июне 1855 года стать у кормила просвещения. Хватит, мол, вам, Петр Андреевич, заниматься финансами, с которыми у вас не было никогда ничего общего, займитесь наконец делом, к которому вы призваны… Непосредственным начальником Вяземского становится его давний товарищ Авраам Сергеевич Норов – ученый и поэт, благороднейший русский человек. Мальчиком он потерял ногу в Бородинском сражении, что не помешало ему сделаться впоследствии известным путешественником, исследователем стран Ближнего Востока. Норов и был у нас в 1855 году министром народного просвещения, Вяземский же занял при нем пост замминистра, перейдя попутно в третий класс Табели о рангах (т. е. приобретя на старости лет генерал-лейтенантский чин).

Скажу прямо: поход во власть закончился для Вяземского бесславно. В русской литературе, богатой всякого рода обличениями, нелегко отыскать документ большей обличительной силы, чем письмо И. В. Киреевского к Вяземскому от 6 декабря 1855 года. Оно содержит крайне резкую критику государственной деятельности Петра Андреевича. Нужно знать Киреевского: резкости, нетерпеливости в его характере не было вовсе, с обличениями каких