Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Впрочем, Вяземский, в написанном за год до смерти «Автобиографическом введении» к первому тому своего Собрания сочинений, щедрой рукою отпустил им этот грех: «На долгом веку моем был я обстрелян и крупными похвалами и крупною бранью. Всего было довольно. <…> Что же? Все ничего. Не раздобрел, не раздулся я от первых, не похудел – от других. Натура одарила меня большою живучестью, и телесною и внутреннею».

Живучесть Вяземского проявилась особенно впечатляюще в 60-е годы. В ученом комментарии к тютчевскому стихотворению «Когда дряхлеющие силы…» (1866 г.) утверждается – и утверждается, конечно, справедливо, что «непосредственным поводом к написанию этого стихотворения послужили сатирические стихи Вяземского “Воспоминания из Буало” и “Хлестаков”, направленные против <…> М. Н. Каткова». Тютчев в то время был близок к редакции «Московских ведомостей» и «Русского вестника»; не менее, если не более того был он близок и к Вяземскому, но все-таки почувствовал внутреннюю потребность сказать своему семидесятичетырехлетнему приятелю: «Петр Андреевич, вы сердитесь, поэтому вы не правы:

…Старческой любви позорней

Сварливый старческий задор».

Не собираясь вступать с Тютчевым в спор, сделаю к сказанному здесь два добавления. Во-первых, если «Московские ведомости» читала в 1866 году вся Россия, то «Воспоминания из Буало» и «Хлестаков», впервые опубликованные В. С. Нечаевой в 1935 году, были известны одним только родственникам и друзьям Вяземского. Степень обиды, нанесенной сварливым Вяземским Каткову, не стоит поэтому преувеличивать. (К тому же, указанные стихотворения Вяземского сами по себе совсем не плохи, во всяком случае первое из них, и о старческом слабоумии в них ничто не напоминает:

В патриотическом задоре

Не надо вечно бить в набат,

О кознях злых, о заговоре

Греметь впопад и не впопад.

…………………………

В двенадцатом году недаром

Врагам на встречу и в почин

Патриотическим пожаром

Себя прославил Ростопчин.

Но было ли б с рассудком сходно,

И что б о нем сказали вы,

Когда б и после ежегодно

Он подновлял пожар Москвы.

Это спорно, но это остро. И это до сих пор злободневно.)

Во-вторых, сколько бы места в жизни Вяземского ни занимал в 60-е годы сварливый старческий задор, но и старческая любовь там тоже присутствовала!

О последней любви Петра Андреевича, «вспыхнувшей», по выражению современного исследователя, в 1863 году, мы знаем немного. Вяземский не оставил нам ничего похожего на «денисьевский цикл» Тютчева – и хорошо сделал. Благодаря разумной сдержанности Вяземского, толпа ученых исследователей не имеет сегодня доступа в святилище души графини Марии Ивановны Ламсдорф и продолжает копаться в доступных ей «тайнах и жертвах» несчастной Денисьевой.

Мы знаем, что Мария Ивановна была падчерицей сына Вяземских Павла, так что Петру Андреевичу она приходилась внучкой. Была она также двоюродной племянницей Лермонтова и правнучкой воспетого Пушкиным адмирала Мордвинова. Как сообщает современный исследователь, «в 1863 году Мария Ивановна была уже замужем <…>. В Венеции она часто встречалась с Петром Андреевичем, который помнил ее еще девочкой». Сорокасемилетняя разница в возрасте не помешала «теплым родственным отношениям <…> перерасти во взаимную любовь». В мае 1866 года М. И. Ламсдорф скоропостижно умерла. «Смерть молодой и любимой им женщины подорвала веру Вяземского в то, что миром правит разумное начало <…>. Страшная, всепоглощающая скорбь толкнула его на <…> богоборчество».

Правду сказать, приступы богоборчества случались у Вяземского и до 1866 года (наиболее мрачными в этом отношении были 10-е годы и конец 20-х годов XΙX века); и после смерти своей возлюбленной создавал он вполне православные по духу стихи (см. миниатюру «Вхожу с молитвою и трепетом в Твой храм…», относящуюся к 1876 году); в общем, как пишет тот же исследователь, «отношение Вяземского к религии было очень сложным» и на протяжении его жизни «менялось не раз».

Вера – это подвиг и труд, а, как справедливо заметил в «Выбранных местах…» Гоголь: «Отсутствие большого и полного труда есть болезнь князя Вяземского». Вяземский душой был обращен к Богу и искренне стремился войти в общение с Ним, но нервы старого поэта не выдерживали того напряжения, того постоянного горения, каких требует от человека вера, – и Вяземский срывался опять и опять. Опять вылезал из своего асфальтного котла чумазый беспризорник, грозил небу острым кулачком, показывал язык прохожим, писал на заборах и на стенах домов неприличные слова…

Православные публицисты наших дней охотно цитируют прекрасное стихотворение Вяземского: «Научи меня молиться, //Добрый ангел, научи!..» – и им дела нет до того, что сам Вяземский, перечитав это стихотворение незадолго до смерти, «крупным старческим почерком» приписал на полях: “Все это глупо и пошло”. Между тем, обычный читатель (недостаточно, может быть, воцерковленный, но чуждый интеллектуальной шизофрении) вправе спросить: чему я должен верить? Светлому порыву, вызвавшему к жизни стихи «Молитва ангелу-хранителю»? Или позднему брюзгливому их осуждению? – Увы! Верить следует одинаково и тому и другому. К Вяземскому удобно прикладываются слова, сказанные про себя другим поэтом: «И гнев я свой истратил даром, // Любовь не выдержал свою…» Колючки, выращенные для защиты от недружелюбного мира, проросли внутрь и изъязвили душу. Слабохарактерность, отсутствие выдержки, раздражительность – грехи, казалось бы, небольшие. Но и их хватило, чтобы заслонить от Вяземского Свет.

Преобладающее настроение последнего десятилетия жизни Вяземского неплохо выражено в авторском названии позднего его стихотворного цикла: «Хандра с проблесками». Он мог еще шутить над своей немощью («Пью по ночам хлорал запоем, // Привыкший к яду Митридат…», «Бог дал бессонницу, но дал Он и хлорал…» и т. п.), но эти милые проблески остроумия мерцают на беспросветно-черном фоне старческой поэзии Вяземского, основные темы которой: жажда небытия, призывание смерти, поминовение отошедших друзей молодости. «Оставив попытку найти “небесное” умиротворение старческой тоске, – замечает В. С. Нечаева, – Вяземский тем сильнее отдался земному утешителю – воспоминаниям».

В ноябре 1878 года, когда смерть наконец пришла за ним, сильнейшее беспокойство овладело Вяземским: ему казалось, что он должен успеть «сделать что-то существенное, самое главное в своей жизни, что не успел он сделать раньше»; рассудок его заметно мутился, и только в вопросе об исповеди и причастии он проявил «неожиданную твердость», отказавшись от всего этого.

Императрица Мария Александровна (напомню, что именно к ней обращено стихотворение Тютчева «Как неразгаданная тайна…», к ней же относятся и такие его строки: «Кто б ни был ты, но, встретясь с ней, // Душою чистой иль греховной // Ты вдруг почувствуешь живей, // Что есть мир лучший, мир духовный»), в жизни которой хватало