Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

должности были Вяземскому оставлены; царь и после 1858 года сохранял к нему прежнее расположение. Что касается «злобных наветов», которые пришлось ему перетерпеть за годы государственной работы, то можно надеяться, что Вяземский погасил с их помощью часть долгов, накопленных в молодости, когда основным его занятием было как раз «осуждать действия правительства». Наконец, как поэт Вяземский только выиграл от своей командировки во власть: поэзия его удивительно очистилась и окрепла за эти три года, в течение которых Вяземскому довелось познать тщету либеральных упований опытно. Обычные либеральные пошлости, адресуемые властям предержащим (наподобие «ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови» у Некрасова), не могли уже существовать в атмосфере его стихов, «лучше хлору очищающих воздух». На смену пустозвонному первому «Унынию» (доныне прославляемому в научной литературе) приходит «Уныние» второе, написанное в последний год министерства Вяземского и ставшее одной из малоизученных вершин русской поэзии XΙX века:

К чему скорбеть? Надеяться напрасно ―

Что было – было, прошлое – прошло;

Что будет впредь? Как знать? Одно нам ясно:

Жизнь мимо идет, с ней добро и зло.

Я не хвалюсь смиренностью моею,

Не мудрости моя смиренность дочь,

Могу ль сказать, что я духовно зрею?

Нет, вижу я, что наступает ночь…

Подобными стихами Вяземский предвосхитил, как выразился бы Николай Петрович Ильин, «мнимые открытия экзистенциализма».

Философия экзистенциализма содержит в себе часть истины, спора нет, но эта часть (в составе полной истины) существовала всегда. Дело творцов экзистенциалистской философии заключалось, таким образом, в том, чтобы «свою» часть выпятить и раздуть, прочие же – затушевать. Как известно, экзистенциальная литература, утвердившаяся в 1940-е годы во Франции, называла в числе своих предшественников многострадального Иова, Паскаля, Достоевского и т. д., совсем не смущаясь тем, что любое из названных лиц «на бесстрастном безмене истории» перевешивает всех «формальных» экзистенциалистов XX столетия, вместе взятых, – и перевешивает намного… В современном русском литературоведении также предпринимаются трагикомические попытки отнести к числу предтеч экзистенциальной литературы то Баратынского (А. М. Песков), то Георгия Иванова (Вадим Крейд). Дело в том, вероятно, что первая молодость наших уважаемых исследователей пришлась на ту эпоху, когда философия экзистенциализма находилась на гребне мировой интеллектуальной моды. Экзистенциализм, ставший «первой любовью» Пескова и Крейденкова, навсегда сохранил, естественно, в их глазах статус и обаяние некой вершины мировой философской мысли. И если они, полюбив в зрелые годы Баратынского и Г. Иванова, занимаясь добросовестно и вдумчиво изучением их творчества, пытаются сегодня подтянуть своих любимцев до воображаемой высоты экзистенциалистской философии, то это понятно и по-своему трогательно. Но это неправильно. У Баратынского, как и у Георгия Иванова, хватает своего содержания, не вмещающегося в узкие рамки европейского экзистенц-нигилизма.

«Экзистенциальные» нотки в позднем творчестве Вяземского очевидны. Очевидны и причины, вызвавшие их появление. «Личность, заброшенная в мир абсурда и страдания», является общим местом в философии экзистенциализма; Вяземскому же не в книжках только, но и в реальности пришлось повстречаться с мировой жестокостью.

Как я уже упоминал, Вяземский в начальную пору своего брака пережил смерть четырех малолетних сыновей (смерть Николая, бывшего его любимцем, особенно страшно его поразила, свалив в постель на три месяца); тем сильнее он трясся в зрелые годы над оставшимися детьми. Вяземский был добрый отец. История собственного детства многому его научила; ошибок, совершенных некогда его отцом Андреем Ивановичем, Петр Андреевич тщательно избегал.

В начале 1834 года тяжело заболевает средняя дочь Вяземских, Прасковья. Врачи подозревают чахотку. Получив «без задержек» отпуск на службе, Вяземский везет семейство за границу – к южному солнцу, к лучшим европейским лекарям. Пушкин писал в эти дни: «Дай Бог, чтобы юг ей помог. Сегодня видел во сне, что она умерла, и проснулся в ужасе». Первое заграничное путешествие Вяземского, начавшееся в августе 1834 года в Кронштадте, заканчивается на следующий год в Риме. Здесь Пашенька Вяземская встретила в феврале 1835 года свое восемнадцатилетие, здесь она скончалась 11-го марта на руках отца и матери.

Новым потрясением стала для Вяземского два года спустя гибель Пушкина. Как немногие люди, он кожей ощутил в эти страшные дни эффект опустелого Петербурга – опустелого мира, от которого отлетела навеки великая и добрая душа. Собственная вина за случившееся, пусть и неясно осознаваемая, «жгла и мучила» Вяземского. Нервное потрясение разрушало его физическое здоровье.

Вскоре у Вяземского началось какое-то непонятное воспаление глаз, и добрый Канкрин отправил его в бессрочный отпуск – для поправки здоровья. В мае 1838 года Вяземский вместе с женой и младшей дочерью, шестнадцатилетней Надеждой, отплывает из Кронштадта за границу. Объездив Европу из конца в конец и толком не поправившись, Вяземский через год возвратился домой один: Вера Федоровна повезла Надежду в Баден-Баден (у дочери обнаружились за время заграничных странствий какие-то проблемы со здоровьем). На родине ожидало его известие о смерти Дениса Давыдова. В декабре 1839-го умер Дашков. Старые друзья уходили один за другим, уходили дружно. Мудрый Плетнев, часто встречавшийся с Вяземским в эти дни, заметил: «Это не прежний весельчак; это задумчивый философ, меланхолический затворник…»

Жизнь Вяземского по возвращении шла вяло. Случались в ней какие-то приятные события: дружеские встречи, литературные обеды. Российская академия избрала его в число своих действительных членов. 9 декабря 1840 года в дом к Вяземскому являются вдруг Жуковский с Е. А. Карамзиной: Жуковский, выполняя письменную просьбу Веры Федоровны, сообщил Вяземскому о смерти его дочери Надежды, последовавшей в Баден-Бадене в начале ноября.

«“Лежачего не бьют”, – говорят добрые люди; у Провидения, видно, правило другое: оно лежачих и бьет, – написал в эти дни Вяземский А. Тургеневу. – Но в моей природе нет стихий ни геройства, ни мученичества. Испытания мои выше меры, выше силы моей. Рим потряс меня, Баден сокрушил».

«В моей природе нет стихий ни геройства, ни мученичества»… Проще сказать, князь Петр Андреевич не был сильным человеком. Он и не мог им стать, учитывая воспитание, которое дал ему отец – замечательный педагог вольтеровской эпохи. Воля Вяземского была этим воспитанием подавлена. Имея изощренный ум, он умел маскировать слабые стороны своего характера, – силы характера ему негде было взять.

Взглянем на Вяземского в критические мгновения его жизни.

Вот он на Бородинском поле. Двадцатилетний балбес, напросившийся в адъютанты к Милорадовичу, прибывает в действующую армию накануне сражения; личный камердинер его сопровождает. Князь Петр одет в маскарадный казачий мундир, но у него нет верховой лошади и стрелять ему до сегодняшнего дня не приходилось ни разу. Утром камердинер безуспешно пытается его разбудить. Когда