Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

начале 30-х годов, должны были казаться самому Вяземскому вещью исторически оправданной и, во всяком случае, безвредной – но, вероятно, у Пушкина имелось на этот счет свое мнение. В августе 1832 года он спокойно и твердо отзывается о Вяземском как о «человеке ожесточенном, озлобленном, который не любит Россию, потому что она ему не по вкусу».

Означает ли это, что Пушкин с начала 1830-х перестает быть другом Вяземского? Конечно, нет. Парадигму столкновений национальной России с Россией космополитической очертил однажды с гениальной точностью Фет: «Мы считаем наших противников заблуждающимися, они нас ругают подлецами». (Советую запомнить эту простую формулу, – в наиважнейшем труде «различения духов», к которому мы все призваны, она способна служить надежным проводником.) Друг заблуждающийся, друг ожесточившийся и озлобившийся – всë равно друг. Напротив, о таком-то друге сильнее болит душа… И в поздней переписке Пушкина мы находим достаточно свидетельств тому, что его сердце до конца оставалось для Вяземского открытым.

Но одно дело – терпеть недостатки друга, прощать недостатки друга, другое – смотреть на друга снизу вверх, восхищаться другом, спешить на новую встречу с ним, как на любовное свидание! Внутренние эти состояния имеют между собой мало общего, а между тем Пушкин за каких-нибудь 10–15 лет, сохраняя видимость стабильной дружбы с Вяземским, пережил их поочередно. Такая важная перемена требовала, конечно, осмысления, и Пушкин не был бы Пушкиным, когда бы такое осмысление не было им осуществлено, когда бы оно осталось без следа в его творчестве.

Среди поздних, наиболее зрелых стихотворений Пушкина одно имеет странную судьбу. Уничтоженное Пушкиным в автографе, оно известно лишь «по весьма несовершенной копии, из которой местами только по догадке можно извлечь неполные строки». Скорее всего, стихи эти были Пушкиным однажды прочитаны – и слушатель потом по памяти кое-что из прочитанного записал… Стихи, несомненно, посвящены Вяземскому – именно поэтому Пушкин отказался дать им ход, а в конечном счете – уничтожил их. Для себя он обязан был с Вяземским разобраться, понять до конца запутанный и скверный характер бедного своего друга, но выносить на публику результаты исследования, но позорить друга перед лицом «общественности», традиционно бесстыдной, неблагодарной и злой, Пушкин не стал.

А все-таки жаль, что стихотворение погибло! В нем, как и всегда это бывает у позднего Пушкина, присутствует в каждом слове надмирная точность, в каждой запятой – неотменимость:

Ты просвещением свой разум осветил,

      Ты правды чистый лик увидел,

И нежно чуждые народы возлюбил,

      И мудро свой возненавидел.

Десятки страниц, написанных на ту же тему вдохновенным Розановым (прочтите со вниманием хотя бы фрагмент «К силе – все пристает…» во втором коробе «Опавших листьев»), легко покрываются и перекрываются этой пушкинской сжатой строфой! Глубоко верно, конечно, что у нас «в России “быть в оппозиции” – значит любить и уважать Государя, что “быть бунтовщиком” в России – значит пойти и отстоять обедню, и, наконец, “поступить, как Стенька Разин” – это дать в морду Михайловскому…», потому что в исторической России принадлежать к либерально-демократическому стаду (а уж тем более входить в число его вожаков) было всегда экономически выгодно и «мудро», но «Ты просвещением свой разум осветил…» – еще лучше и вернее. Короче, проще, раньше сказано. А в чувстве какая разница! Пушкин смотрит на ужимки и прыжки русского либерала с такой высоты, с которой ясно видно их убожество, и это открывает в нашем сердце источник спасительной жалости к заблуждающемуся, позорящему в себе образ Божий человеку – нашему брату по общему Отцу. Розанов, полураздавленный либеральным сапогом, хрипит из-под него: «Дать бы в морду Михайловскому (или, там, Стасюлевичу, Благосветлову, Владимиру Соловьеву), мы бы тогда вздохнули свободнее, русские люди». Мечты, мечты…

Мы вплотную подошли теперь к 1837 году, к истории пушкинской дуэли, и мне бы не хотелось эту тяжелую тему особенно размазывать. Про «чудовищную и непростительную душевную близорукость», проявленную тогда Вяземским, про его «неумение и нежелание разобраться в узле, завязавшемся в те дни вокруг Пушкина», писали многие исследователи. Предоставим слово Ахматовой, чей талант и, главное, исключительная любовь к Пушкину, пожизненная Пушкину верность, дают ей особое право говорить о Пушкине от лица всей России.

«Замечу вскользь, – чеканит Анна Андреевна, – что об исходе дуэли Вяземские посылали справляться не к Пушкиным, а к Дантесам и что Вяземский за сутки знал о дуэли и не сделал ничего, чтобы спасти своего друга». Ахматова называет Вяземского «изящным сплетником», говорит про «банальное великосветское злоречие», которым он отличился в преддуэльные дни, и, процитировав известное письмо С. Н. Карамзиной к брату: «Дядюшка Вяземский <…> закрывает свое лицо и отвращает его от дома Пушкиных» (в письме содержится, как известно, целая россыпь бесстыдных шуточек Вяземского по тому же адресу), – с чисто женской мстительностью добавляет потом: «Через несколько часов он будет выть у постели умирающего Пушкина».

«Страшнее всего то, – пишет в наши дни с некоторым придыханием, с некоторым предвкушением тайны Бондаренко, – что неумение и нежелание Вяземского разобраться в этом узле разделял весь карамзинский салон». Ахматова с большим основанием видела тут не страшную тайну, но простое «отражение того, как дурно относился к Пушкину сам Карамзин». И если «вся молодежь дружественных Пушкину домов (Карамзины, Вяземские) была за Жоржа», если «их деятельность <…> сводилась к тому, что они, во-первых, осуждали Пушкина и представляли его старым ревнивым мужем красавицы, человеком с невыносимым характером и т. д., а во-вторых, несомненно сообщали через своего главаря голландскому послу все, что делается у Пушкиных», если, наконец, «Вяземские и Карамзины до последнего дня принимали Дантеса» и «даже после смерти Пушкина продолжали эту линию поведения (Машенька Вяземская-Валуева)», то отцы-основатели двух наших знаменитых литературных домов тяжело перед Пушкиным грешны, и никакие объяснения, никакие оправдания тут уже не нужны. «Бес попутал», «хотели, как лучше, а получилось, как всегда» – простые признания в этом роде только и могут быть здесь уместны.

Закрывая навсегда эту тяжелую тему, скажу только два слова об одной странной фантазии наших пушкинистов. Им хочется верить, что Вяземский знал что-то о причинах гибели Пушкина – какую-то тайну, – но так и не решился ее открыть. Следы этого тайного знания разыскиваются, к примеру, в поздних записках Павла Петровича Вяземского, который якобы «знал результаты разысканий своего отца» – но тоже «не решился говорить открыто» об ужасной тайне… Да что там говорить о простых пушкинистах, когда сам В. В. Кожинов в своем заслуженно прославленном «Тютчеве» написал следующее: «В настоящее время сложилось прочное убеждение, что наиболее полным знанием