Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

ее живописно пестреют разноцветные шапки эстляндок. Приятно видеть эту чернь грамотною с молитвенниками в руках. Перед выходом две старухи подходили друг к другу, приветствовались рукопожатием и одна у другой поцеловала руку. Я говорю, если привелось быть русским подданным, зачем бы уж не родиться эстляндцем, лифляндцем, курляндцем? Все же у них есть какое-то минувшее, на котором опирается настоящее с правами своими. Мы по пословице французской между минувшим и будущим жопою на земле».

Как известно, женой Владимира Мономаха была Гита – дочь последнего англосаксонского короля Гарольда, павшего в битве при Гастингсе (1066 год). И вот прямой их потомок видит в 1830 году двух грамотных эстонских старух, поздоровавшихся за руку, – и приходит от этого зрелища в исступление. «Зачем я не родился чухонцем, – восклицает он, – у которого есть какое-то минувшее? Зачем я родился простым русским князем, зачем сижу голой задницей на голой неисторической земле Подмосковья?..» Что-то похожее, не правда ли, встречали мы у Батюшкова, когда этот культурный и тонкий поэт находил «нечеловеческим» церковно-славянский язык, называл «плоховатым» – язык русский… Проще всего указать на обусловленность подобных «безумных глаголов» дурным воспитанием, иезуитским влиянием и т. п. Труднее обнаружить в этом безумии какую-то систему.

Западничество – болезнь, первопричина которой заключается, во всяком случае, не в любви к реальному Западу. Батюшков мог возмущаться «ужасными поступками французов в Москве», мог толковать о своем неуважении к «этому народу, шаткому, корыстолюбивому и подлому», – спустя год-другой он уже опять преспокойно хулит Россию («земля клюквы и брусники») и прославляет Запад («на который я и взглянуть недостоин»). Вяземский мог правильно оценить значение 1848 года для Европы (по замечанию Нечаевой, «революционные движения в Европе вызвали Вяземского на открытое провозглашение своей солидарности с политикой Николая I и на решительный отказ от оппозиционных убеждений молодых лет»), мог написать во время Крымской войны «ряд ура-патриотических, частью псевдонародных стихотворений», – но гроза проходила и неисправимый западник возвращался опять на старые позиции. «Так пес возвращается на свою блевотину, и вымытая свинья идет валяться в грязи». Полюбуйтесь, например, на ту лихость, с которой Вяземский в 1860 году оценивает героическую борьбу А. М. Горчакова за восстановление внешнеполитического статуса России после Севастопольской бойни: «Егоза Горчаков не может сидеть покойно: он не может понять, что после Крымской войны и Парижского конгресса дипломатии нашей подобает одна пассивная роль <…> Наша дипломатия, под направлением Горчакова, похожа на старую нарумяненную, с фальшивыми зубами кокетку. Она еще здесь и там подмигивает, улыбается, чтобы выказать подставные свои зубы, заманивает, иногда грозит своим сухим и морщинистым пальцем. Но никто уже не поддается ее приманкам, никто не обращает внимания на угрозы ее» и т. д. и т. п.

Можно было бы заняться поисками истоков русского западничества в недрах нашего национального характера: ведь прославленный русский максимализм и столь опостылевшая нам всем русская русофобия, русская «нетовщина», несомненно, связаны внутренне. Но сегодня мы не будем этой унылой работой заниматься. В конце концов, первоисточник русского западничества, где бы он ни располагался, один и тот же у всех русских людей, но далеко не все русские люди пьют из этого источника запоем. Неприятие мира (который, как сказано, «во зле лежит») кого-то приводит в монастырь, кого-то заставляет «возделывать свой сад» с удвоенной энергией, кого-то превращает в невротика, в озлобленного хулителя всего своего, родного – именно потому, что оно всегда перед глазами, всегда под рукой.

Язва западничества, западническое моровое поветрие свирепствуют в сегодняшней России с сокрушительной силой. Среди всех человеческих страстей гордость является наиболее удобным проводником для этой заразы. Но для какой заразы гордость не служила и не служит идеальным проводником, идеальной питательной средой? Глаз западника, как и глаз нигилиста, «идеализирует в сторону безобразия» – видит зло там, где его нет. Сосед наш, который не сделал нам ничего плохого и про которого мы, в сущности говоря, знаем очень мало, вдруг становится в наших глазах «диким зверем, то есть кабаном, то есть дикой свиньей», задушевный северный пейзаж – «землей клюквы и брусники». Подобное мировидение – это еще полбеды (мало ли, кому что покажется или примерещится), настоящая беда случается с нами в ту минуту, когда мы открываем сердце для ненависти к этому соседу и к этому ландшафту. И именно гордость выполняет в этом случае главную работу, нашептывая нам, что подобное мировидение – страшная редкость и что сама Природа, вероятно, наделила нас способностью видеть дальше и лучше, чем другие…

Свою «святую ненависть к бесчестному» Вяземский печатно прославил уже в первом (1819-го года) «Унынии». То же слово «ненависть» употребляет дважды подряд Бондаренко, рассказывая про отношение Вяземского к «Беседе»: «Ненависть его к “Беседе” усиливалась. Именно ненависть. По молодости лет и горячности характера он был самым радикальным карамзинистом, с юношеским максимализмом отметая все лучшее, что было в “Беседе”». Вспомним, что и у Батюшкова «Беседа» (которая была, замечу в скобках, всего лишь безобидным ученым и литературным обществом) вызывала сходные чувства. Про второе крещение, совершенное над Вяземским в «Арзамасе», Бондаренко повествует со странной торжественностью: «Вяземский был заочно принят в “Арзамас” на первом заседании. Имя ему дали <…> Асмодей – спутник сатаны, бес насмешливости. Прозвище обязывало». Батюшков назван был в «Арзамасе» Ахиллом: арзамасцы хотели видеть в этом миниатюрном человечке и тяжелом ипохондрике грозного бойца, грозную военную силу. Мало похожие друг на друга, Вяземский и Батюшков сближаются, поварившись в арзамасском котле, – сближаются не лучшими, а худшими своими сторонами. Гëтевский принцип «избирательного сродства» обнаружил в этом случае свою изнанку…

Выбирая объекты для «святой ненависти к бесчестному», наши поэты дружно останавливаются на кандидатурах Шишкова и Катенина, т. е. выбирают писателей, которые одни двигались в это время по дороге, «ведущей в будущее русской поэзии». С ними-то Ахилл и Асмодей враждуют, их-то презирают… Ахилл пускает в мир словечко «славенофил» (эта смесь древнегреческого с нижегородским представлялась ему убийственно смешной, и если современные западники не чувствуют в слове глумливого оттенка, если ненавидят славянофильскую доктрину истово и угрюмо, то не Батюшков тому виной). Асмодей, спутник сатаны, дарит миру «квасной патриотизм»…

Последнее выражение оказалось на редкость прилипчивым и живучим. Неудивительно, что Белинский (едва различавший Вяземского с высоты своего передового мировоззрения, считавший его поэтом «неактуальным») встретил рождение нового культурологического термина с восторгом. Но и сам Аполлон Григорьев отозвался однажды о «квасном патриотизме», как о «счастливом выражении князя Вяземского»!.. Вообще мне не приходилось до сих пор встречать в литературе сколько-нибудь осмысленных возражений против этого термина. Любой младенец в нашей стране знает: квасным патриотом быть нехорошо. Между тем,