Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

и озарилось краскою, обычайною в нем приметою какого-нибудь смущения или внутреннего сознания в неловкости положения своего». Вяземский тогда не придал значения увиденному, тем дело и кончилось. Много позже, «когда бедного Пушкина уже не было налицо», Вяземскому припомнилась давняя сцена, и он вдруг «понял, что этот прозаик, – я, что Пушкин <…> оскорбился некоторыми заметками в моей статье и наконец хотел узнать от меня, не оскорблюсь ли я сам напечатанием эпиграммы, которая сорвалась с пера его против меня. Досада его, что я, в невинности своей, не понял нападения, бросила в жар лицо его. Он не имел духа прямо объясниться со мною; на меня нашла какая-то голубиная чистота или куриная слепота, которая не давала мне уловить и разглядеть словеса лукавствия. Таким образом, гром не грянул и облачко пронеслось мимо нас, не разразившись над нами». Добавлю только, что словеса лукавствия являлись по совместительству одним из шедевров русской лирической поэзии и что ни малейшего ущерба литературной репутации Вяземского это стихотворение, заканчивающееся словами «И горе нашему врагу!», не наносило. Вяземский же и в 1875 году настаивал с тупым упорством на правоте своей стародавней статьи: «Признаюсь, и ныне не люблю и травы, и свалился».

Второй эпизод относится к истории отношений Пушкина и Вяземского с Дмитриевым. Известно, что Дмитриев глубоко ранил Пушкина своим отзывом о ранней поэме его «Руслан и Людмила»: «Мать дочери велит…» – этот отзыв наложился на вообще прохладное отношение Пушкина к вымученной, зализанной поэзии Дмитриева. По резковатому, но в целом правдоподобному предположению Ахматовой, зрелый Пушкин относился к Дмитриеву, «как к падали». Вяземский же ценил Дмитриева, с которым был знаком с детства, чрезвычайно высоко. Одним из пунктиков князя Петра Андреевича было, к примеру, мнимое превосходство басенного творчества Дмитриева над крыловским басенным творчеством. Этому интересному предмету Вяземский посвятил немалый объем критической своей прозы. Дмитриев, со своей стороны, видел в молодом Вяземском «оригинального и истинного поэта, которого, конечно, не затмит и молодой Пушкин, хотя бы талант его и достиг полной зрелости».

По поводу Дмитриева Пушкин и Вяземский нередко спорили. «Споры наши о Дмитриеве, – вспоминает Вяземский в глубокой старости, – часто возобновлялись, и, как обыкновенно в спорах бывает, отзывы, суждения, возражения становились все более и более резки и заносчивы <…> При задорной перестрелке нашей мы горячились: он все ниже и ниже унижал Дмитриева, я все выше и выше поднимал его. Одним словом, оба были мы не правы. Помню, что однажды в пылу спора сказал я ему: “Да ты, кажется, завидуешь Дмитриеву”. Пушкин тут зардел как маков цвет, с выражением глубокого упрека взглянул на меня и протяжно, будто отчеканивая каждое слово, сказал: “Как, я завидую Дмитриеву?” Спор наш на этом и кончился, то есть на этот раз, и разговор перешел к другим предметам…»

Отвлекусь на минуту от нашего разговора о дружбе Пушкина и Вяземского, чтобы рассказать дополнительно эпизод, принадлежащий к истории отношений Вяземского с Дмитриевым и проливающий на личность Вяземского дополнительный свет. Эпизод относится к 1824 году, когда вспыхнула «война эпиграмм» между Вяземским и Грибоедовым, с одной стороны (они в конце 1823 года сошлись на короткое время и даже сочинили совместно одноактный водевиль), и двумя молодыми поэтами, Михаилом Дмитриевым и Александром Писаревым, – с другой. Михаил Дмитриев (Вяземский прозвал его «Лжедмитриевым») был племянником Ивана Ивановича Дмитриева. Оставшись сиротой, он жил у дяди в доме и зависел от него материально. Младший Дмитриев – не только выдающийся мемуарист, но и неплохой поэт: его перевод двух книг «Сатир» Горация до сих пор остается лучшим в русской литературе.

О причинах столкновения нет нужды сегодня распространяться, достаточно будет сказать, что получилось оно бурным: за весьма короткий срок написано было «в четыре руки» около двадцати эпиграмм. Эпиграммы Вяземского и Грибоедова выглядели, пожалуй, чуть более острыми и полновесными, но молодежь брала своим задором, жалила снова и снова и, в общих чертах, превозмогала. Как же поступил в этой непростой ситуации Вяземский? Он навестил старика Дмитриева и показал ему эпиграммы молодого Дмитриева, натурально, скрыв свои собственные. Иван Иванович разгневался и отказал племяннику от дома. Разрыв отношений с дядей наложил отпечаток на всю дальнейшую жизнь М. А. Дмитриева. Вяземский же и в этом случае сохранил свою обычную «невозмутимость совести».

Возвратимся к прерванному рассказу о «нервной, самолюбивой дружбе» Вяземского с Пушкиным. В эпизодах, рассмотренных нами выше, примечательна строго выдерживаемая Вяземским идея равноценности, равноправности двух друзей. Вяземский предлагает нашему вниманию литературную сказочку о двух поэтах, одинаково интересных, одинаково принадлежавших к «периоду Карамзина», из которых младший «был вообще простодушен, уживчив и снисходителен, даже иногда с излишеством», старший «был более туг, несговорчив, неподатлив», один был «Филинтом» (персонаж мольеровского «Мизантропа»), другой – «Альцестом», один «более был склонен мирволить», «пока его самого не заденут», другой – «в литературных отношениях и сношениях <…> не входил ни в какие сделки» и т. д. и т. п. «Бедного Пушкина не было налицо» уже 39 лет, а бедный Вяземский по-прежнему не понимал, с кем он сорок лет назад имел дело, по-прежнему не понимал, кем был для России Пушкин. Пересказанные мною эпизоды примечательны также тем, что они – чуть ли не единственные во всей обширной литературно-критической прозе Вяземского попытки как-то Пушкина показать. Нельзя сказать, что Вяземский сделал для памяти Пушкина особенно много…

Вяземский рассказал нам про способность Пушкина легко краснеть от смущения или от обиды (и мы благодарны ему за это свидетельство), но мы видим также, что Вяземский в старости с легким сердцем вспоминал про обиды, которые случалось ему наносить Пушкину своей «наставительной насмешливостью, сухостью, неуступчивостью». Остро переживая в эти годы мифическую вину перед отцом, Вяземский не чувствует никакой вины перед Пушкиным. Если он был не в радость отцу своему, то Пушкина он радовал неизменно и постоянно. Если отца он «более боялся, чем любил», то Пушкина он совсем не боялся. Если ему случалось иной раз вогнать Пушкина в краску, то во всех подобных случаях они с Пушкиным «были не правы» одинаково, были неправы «оба».

«Дай Бог каждому из вас на Пасху такого друга, – как бы говорит Вяземский читателю, проводя под историей своих отношений с Пушкиным жирную черту, – каким другом был для Пушкина я».

Жизнь Вяземского в 20-е годы была тяжелой. Умирают сыновья: в 1825 году шестилетний Николай, на следующий год трехлетний Петр (еще два сына Вяземского умерли в младенчестве в 10-е годы). В мае 26 года уходит из жизни Карамзин… Происходит медленное и как бы незаметное, но вполне неотвратимое