Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

тоже родился в «случайном семействе», тоже обделен был в детстве любовью и пониманием со стороны близких. Отец Фета тоже соблазнил и увез в Россию замужнюю иностранку, но не был так ловок в обстряпывании своих матримониальных дел, как Андрей Иванович Вяземский: Фет в четырнадцать лет внезапно лишился «всего, чем он неотъемлемо обладал, – дворянского звания, имущественных прав, национальности, русского гражданства», и около сорока лет добивался права носить фамилию отца… Мы видим, что названные три поэта получили в начале жизни сходные задания, но выполнили их по-разному. Пушкин каким-то непостижимым образом переплавил свои страдания в благоухание и свет, Фет не пустил свои страдания в лирику, нашел в сфере чистой поэзии отдушину, отдых от жизненной борьбы с ее грязью и кровью, Вяземский в свои страдания зарылся с головой:

Свой катехизис сплошь прилежно изуча,

Вы Бога знаете по книгам и преданьям,

А я узнал Его по собственным страданьям

И где отца искал, там встретил палача.

Все доброе во мне, чем жизнь сносна была,

Болезнью лютою все Промысл уничтожил,

А тщательно развил, усилил и умножил

Он всë порочное и все зачатки зла.

Жизнь едкой горечью проникнута до дна,

Нет к ближнему любви, нет кротости в помине.

И душу мрачную обуревают ныне

Одно отчаянье и ненависть одна.

Вот чем я Промыслом на старость награжден,

Вот в чем явил Свою премудрость Он и благость:

Он жизнь мою продлил, чтоб жизнь была мне в тягость,

Чтоб проклял я тот день, в который я рожден.)

Чтобы нам не возвращаться больше к этой тяжелой теме, выделю теперь три основных черты личности Вяземского, которыми он был обязан своей принадлежностью к «случайному семейству».

1). «Простодушие с язвительной улыбкой», отмеченные Пушкиным.

Будучи по природе своей человеком добрым, имея драгоценный дар русского простодушия, русской прямоты, Вяземский был вместе с тем настоящей «язвой»: неуживчивым, «неуимчивым» человеком, тяжелым спорщиком. В детстве его мало любили, и неверие в себя, неверие в свою способность вызывать любовь в близких людях сидели в нем очень глубоко. Вяземскому-литератору присуща ущербность беспризорника, который втайне жаждет любви окружающих, но в любовь не верит и на любые реальные проявления человеческого сочувствия отвечает резкими выходками – ощетинивается, ощеривается…

2). Элементарная русофобия Вяземского, от которой Пушкин так устал к концу жизни. Ниже мы подробнее поговорим об этом качестве Петра Андреевича. В том, что оно было, как теперь говорят, «родом из детства», никаких сомнений нет.

3). «Возвышенный ум» Вяземского.

Наш герой был, конечно, очень неглуп, однако в глубине души он прекрасно знал цену своему уму и вслух неоднократно на эту тему проговаривался: «Я давно уже знаю и давно говорю, что я ноль», «Я всегда плыл по течению» и т. п. Тонкий слой французской образованности (подновлявшийся в основном чтением газет, относящихся к одной из самых тусклых во всей французской истории культурных эпох – к периоду Реставрации, к правлению Луи-Филиппа) прикрывает у Вяземского отсутствие сколько-нибудь серьезного умственного труда, серьезных знаний, серьезного образования. Вяземский – не Катенин.

Последний, кстати сказать, в феврале 1823 года дал нашему герою примечательную характеристику. Не предназначенная для посторонних глаз, скрытая в частной переписке, она предельна резка, но в целом информативна. Как вы помните, Вяземский был шурином Карамзина, – Катенин в своем отзыве называет его просто «шурином», указывая тем самым на литературную родословную Вяземского, на генезис всех его литературных идей. Вот этот отзыв: «Все, что мне ни попадается в руки из сочинений сего остроумнейшего шурина, утверждает меня в мысли, что он не только что сбит с пути, не только что избалован и привык врать, не только что невежа и безграмотный, но что он, в строгом смысле слова, Дурак». Прямота Катенина способна вызвать оторопь у современного читателя, привыкшего, во-первых, к солидному глянцу, которым покрыты для нас портреты главных литературных деятелей пушкинской эпохи, а во-вторых, привыкшего к несколько иной оценке умственных способностей Вяземского.

Но ум Вяземского – незавидный ум. Это полемический, колючий ум – ум, придирающийся к словам и, как репейник, за слова цепляющийся. К деятельности вызывали его чужой успех, чужая слава, которые слишком часто казались ему незаслуженными. Когда в славе был Пушкин, он цеплялся к Пушкину, когда в славе был Белинский, он цеплялся к Белинскому, когда в славе был Катков, он, как репейник, цеплялся к Каткову. Когда все бранили «Выбранные места», Вяземский защищал эту книгу, когда все восхищались «Войной и миром», Вяземский на эту книгу нападал. Канцлер Горчаков, анархист Бакунин, славянофил И. С. Аксаков, косолапый клеветник П. В. Долгоруков, Герцен – издатель «Колокола», либеральные историки Пыпин и Костомаров – все эти деятели, возбуждавшие в разное время общественное сочувствие, были выведены Вяземским на чистую воду, все они были Вяземским разоблачены.

Отдельные стихотворные разоблачения Вяземского заслуживают внимания и сочувствия (позже мы поговорим об этом), но успехи Вяземского в указанной области были простым следствием выбранного им метода: если бранить подряд все модное, все заметное, то неизбежно иной раз выбранишь и дурное.

Тютчев, бесконечно снисходительный к любой человеческой слабости (кроме слабости ума) и бывший к тому же личным другом Вяземского, вынужден был однажды заметить: «И старческой любви позорней //Сварливый старческий задор». Эти стихи, известные каждому грамотному человеку в России, относятся непосредственно к нашему герою, они написаны о нем.

Чтобы закончить наконец затянувшийся разговор, посвященный уму Вяземского, приведу еще позднее (1877 года) суждение Вяземского о собственной поэзии: «Странное дело: очень люблю и высоко ценю певучесть чужих стихов, а сам в стихах своих никогда не гонюсь за этою певучестью. Никогда не пожертвую звуку мыслью моею <…> полагаю, что если есть и должна быть поэзия звуков и красок, то может быть и поэзия мысли». В. С. Нечаева совершенно справедливо возражает на это: «Выражение Вяземского “поэзия мысли” надо понимать <…> как творчество, пытающееся воздействовать на читателя не художественным образом, а логическим убеждением. Естественным следствием такого подхода к поэзии был внутренний разлад – органический порок, порождавшийся постоянной борьбой логики и поэтического алогизма». Заметим со всей определенностью: Вяземский не был никогда поэтом мысли в том смысле, в каком были поэтами мысли Тютчев или Баратынский. В поэзии Тютчева, например, по глубокому замечанию Кожинова, «суть дела вовсе не в философии‚ не в системе мыслей‚ но в самом образе мыслителя. Этот человеческий образ обладает настолько