Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Иванович Вяземский «все предметы оценивал <…> с точки зрения их разумности и все, что находил неразумным‚ сурово искоренял». Сын у Андрея Ивановича рос нервным, самолюбивым и при этом неласковым, даже «угрюмым», – одним словом, неразумным. Юного князя «пробовали держать в строгости, чтобы не сказать в черном теле», попросту сказать – драли, как сидорову козу: француз-гувернер сек его бритвенным ремнем, отец собственноручно розгами. В сильно близоруком, впечатлительном ребенке мудрый отец старался воспитать мужество – его, например, бросали в Остафьевский пруд и оставляли там барахтаться. Мальчик боялся темноты, – в глухую ночь его одного посылали прогуляться в Остафьевскую рощу. К математике Петр Андреевич испытывал всю жизнь непреодолимое отвращение, но был с четырехлетнего возраста запойным читателем поэзии, притом серьезной, – отец, которого поэт-сын назвал впоследствии «светлым умом вольтеровской эпохи», старался сделать из него именно математика. Он считал, что математика дисциплинирует ум…

Впрочем, в выборе учителей для сына Андрей Иванович недалеко ушел от еще одной представительницы вольтеровской эпохи в России – фонвизинской госпожи Простаковой: Цыфиркины, Вральманы и Кутейкины не переводились в Остафьевском дворце. «Не знаю, как и чем объяснить себе, – писал Вяземский в старости, – но выборы наставников, гувернеров, учителей моих были вообще неудачны». До тринадцати лет Вяземский ничему всерьез не учился. Ему разрешалось зато присутствовать при разговорах взрослых, которые в большом количестве собирались в открытом доме Андрея Ивановича Вяземского и «в самой непринужденной обстановке», за вином, картами, литературными и политическими сплетнями, проводили время далеко за полночь. Там-то и приобрел юный Петр Андреевич на всю жизнь репутацию и квалификацию остроумца. Некрасивый, болезненно-замкнутый талантливый мальчик пробивал себе дорогу во взрослую жизнь бойкими и забавными словечками, импровизированными «устными выходками», которые сам Вяземский назвал в старости «проблесками <…> будущего авторства моего».

Вяземскому было не более двенадцати лет, когда первый отец окончательно в нем разочаровался. «Настал день, – сообщает современный исследователь, – когда заботу сменила отчужденная холодность – отец бросил попытки понять загадочного угрюмца-наследника». (Под «заботой» следует здесь понимать бритвенный ремень, темную рощу, Остафьевский пруд и толпу невежественных, полупьяных иностранных гувернеров, на которых, как я уже отметил, Андрей Иванович никогда денег не жалел.) Вяземский в старости так вспоминает этот день: «Однажды, это было летом, в селе нашем Остафьеве, отец вызывает меня к себе. Нашел я его на террасе, выдающейся в сад. Перед ним был стол, на столе бумага, чернильница и перья. Довольно сурово, но видимо и грустно озабоченный, приказал он мне сесть и писать под диктовку его. Диктовал он на французском языке. В импровизации своей – он мастер был говорить и большой диалектик – изложил он картину моего воспитания, не отвечающего желаниям его; беспощадно вычислял все недостатки и погрешности мои. Обвинительный акт ничего не пропустил и был полновесен. Между прочим отец упоминал, как доволен он дочерьми своими, которые утешают и радуют старость его, тогда как я…» Придя в умиление от собственного красноречия, «светлый ум вольтеровской эпохи» пустил слезу и отправил сына восвояси, приказав ему переписать продиктованный текст набело. Вяземский заканчивает свой рассказ простой фразой: «Я не был растроган этою сценою».

После сцены на террасе мальчиком совсем перестали заниматься. Матери к тому времени не было уже на свете. Потомок Владимира Мономаха и наследник громадного состояния рос теперь, как трава в поле. Наконец, по совету вступившего в «случайное семейство» Карамзина, юного князя отправили в Петербург в иезуитский пансион. Год, проведенный в этом пансионе, составил начальное и полное образование Вяземского, больше он никогда и ничему уже не учился. Современный исследователь замечает, что «пансионский год – 1805 – стал для Вяземского тем же, чем были для Пушкина лицейские годы». Правильнее будет сказать, что иезуитское воспитание удобно наложилось на «французский колорит», царивший в родительском доме до вступления в него второго отца. В результате Вяземский усвоил навсегда безотрадный, но, с иезуитской точки зрения, правильный взгляд на русскую народность, русскую историю, русскую национальную культуру. (В этом отношении, Вяземский разделил судьбу Батюшкова, об «иезуитском» компоненте в жизни которого мы в свое время говорили.)

Я остановился на годах учения Петра Андреевича Вяземского, потому что без них нельзя понять его творчества. Скажем, он вряд ли стал бы певцом «антигрибоедовской», «допожарной» Москвы, певцом старинного московского барства, певцом старинного московского семейства, когда бы его собственное детство было хоть сколько-нибудь нормальным. На языке психологов этот недуг называется «когнитивным диссонансом»: человек, неготовый принять с покорностью свалившееся на него страдание, неспособный осмыслить свое несчастье духовно, начинает идеализировать пережитое страдание, начинает оправдывать своих мучителей – тех, по чьей вине пришлось ему пострадать… Афанасий Афанасьевич Фет, еще один питомец «случайного семейства» в русской поэзии, еще одна жертва наезднической женитьбы русского аристократа на замужней иностранке, в одном из последних своих стихотворений с потрясающей точностью описал тот же недуг: «Нет ни надежд, ни сил для битвы – // Лишь, посреди ничтожных смут, // Как гордость дум, как храм молитвы, // Страданья в прошлом…»

В старости Вяземский напишет про своего отца: «Любовь моя и уважение к нему были, так сказать, чувством и плодом посмертным». Слов нет, любить человека после его смерти легче и удобнее, чем при жизни. Но в этом случае любишь ведь свою мечту о человеке, а не реальность. Говорю это не в осуждение. Реальность, с которой столкнулся в детские годы Вяземский, была совершенно невыносимой. И конечно, Андрея Ивановича Вяземского на пушечный выстрел нельзя было подпускать к воспитанию сына. Но кто мог оградить нашего поэта от такого воспитателя? Один Бог. Проблема, с которой столкнулся Вяземский на заре жизни, – проблема христианской судьбы. Родителей не выбирают, с родителями человеку везет или не везет. Петру Андреевичу Вяземскому крупно не повезло с родителями. В восемьдесят пять лет он живо ощущает мифическую вину перед отцом и, в назидание потомству, записывает старческой рукой покаянные слова: «Я не в радость был отцу моему <…> Я более боялся, нежели любил его», – конечно, это следствие тяжелой душевной травмы, полученной в детском возрасте.

(Проблема христианской судьбы проясняется для нас в общих чертах при знакомстве с Символом веры, в первом члене которого Бог-Отец назван Вседержителем. То есть обстоятельства нашей жизни Бог берет на себя. Легкая, счастливая судьба не является знаком особого Божьего смотрения, – скорее подобная судьба указывает на то, что от этого именно человека Бог многого не ждет и потому дает ему задание простое. В жизненной школе, как и в школе обычной, трудные задания достаются лучшим ученикам… Судьба Вяземского «грустна, но не сказать чтоб уникальна»: Пушкин