Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Немецкая кровь, кровь русского звездочета смешались в Дельвиге, образовав человека редкого (по поэтической восприимчивости, по тонкости и чистоте душевной), но хрупкого и, в силу этой хрупкости, недолговечного.

В романе Достоевского «Подросток» вдохновенный Версилов говорит о хрупких людях грядущего «последнего дня европейского человечества» – утратив веру, они обратятся друг к другу, вцепятся друг в друга… «Осиротевшие люди тотчас же стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют всë друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее <…> Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг для друга; каждый трепетал бы за жизнь и за счастие каждого. Они стали бы нежны друг к другу». Конечно, это мечты. Практика показывает, что с утратой «идеи бессмертия» естественная привязанность людей друг к другу слабеет. Достоевский говорит скорее о том, как должны были бы относиться друг к другу люди, утратившие веру, если бы эти люди оказались вдруг, по учению Руссо, натурально добры и прекрасны. «Я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими», – замечает Версилов в оправдание своей возвышенной фантазии. Перед мысленным взором Версилова прокручивается снова и снова минута прощания европейского человечества с христианской верой: люди остались одни, как желали, их многовековая война против Бога окончена: «великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их, отходил, как то величавое зовущее светило в картине Клода Лоррена» (Достоевский говорит: «отходил», т. е. не отошел еще окончательно)… Вот это-то минутное просветление, явление которого в будущей жизни человечества проблематично, наблюдалось не раз в прежней, отшумевшей человеческой жизни. Одной из таких минут и явился, по сути дела, Золотой век русской поэзии. В отношениях поэтов пушкинского круга мы находим образцы высочайшей этики: эти полуверы относились друг к другу «по-версиловски», они составляли всë друг для друга. Взрослея, наши поэты начинали задумываться о Боге, начинали к Нему возвращаться – и одновременно утрачивали интерес друг к другу.

К Дельвигу это последнее замечание не относится. Повзрослеть он не успел. Лицейские годы остались для него навсегда главным событием в жизни, лицейские связи до конца были для него священны. Поздние портреты Дельвига показывают нам не взрослеющее, а дряхлеющее лицо. Дельвиг на них, несмотря на ранние морщины, отечность, нездоровую бледность, выглядит по-прежнему подростком. Наверное, он и от брака своего ожидал чудес несколько ретроспективных, – в союзе с Софьей Михайловной чаял он обрести вновь дух лицейского братства… Хорошо это или плохо? Бог весть. «Если не будете как дети…» – сказано в Евангелии, но там сказано «как дети», а не «как старшеклассники». Дельвиг навсегда остался школяром. Открытым для добра, беспечным, деятельным и предприимчивым в играх и шалостях, но цепенеющим и засыпающим перед фатумом взрослой жизни, в грош не ставящим карьерный рост, денежное довольствие и прочие утехи зрелого возраста. Добавим сюда, что на школьной скамье этот странный подросток «с Державиным <…> не расставался», серьезно изучил античную и германскую литературы, что бурный поток лицейского «самиздата» более или менее проходил через его руки, редактировался и рецензировался им. Этот подросток не только родился литератором, но и осознал себя таковым чрезвычайно рано; он уже на школьной скамье целенаправленно готовил себя к профессиональной писательской деятельности. Этот младенец воспитывал свой гений в тиши царскосельских аллей – на глазах у младенца-Пушкина; тем самым он, несомненно, подстегивал Пушкина и окрылял. Он, страшно вымолвить, руководил Пушкиным в эти ранние годы.

Пробежим глазами по переписке Дельвига, в которой его редкие качества видны и осязаемы, в которой больше даже, чем в стихах, сказывается его душа, застенчивая и грациозная.

Вот он пишет Пушкину, находящемуся в ссылке (1824 год), пересказывает для него столичные литературные новости, развлекает его и смешит – одним словом, ободряет: «Карамзин теперь в отчаянии. Для него одно счастие наслаждаться лицезрением нашего великодушного и благословенного монарха. А он путешествует!»

На следующий год семейные дела заносят Дельвига в Витебск, из-за чего он вынужден отложить давно задуманную и взлелеянную поездку в Михайловское. Болезнь, привязавшаяся к Дельвигу в Витебске, дополнительно его задерживает. Наконец, он может сообщить Пушкину дату своего приезда: «Я теперь выздоравливаю и собираюсь выехать из Витебска в четверг на Святой неделе, следственно, в субботу у тебя буду. Из Петербурга я несколько раз писал к тебе: но у меня был человек немного свободомыслящий. Он не полагал за нужное отправлять мои письма на почту. Каково здоровье твое, душа моя?» – Это тот приезд Дельвига к Пушкину, когда они, встретясь на крыльце дома, плакали и целовали руки один другому.

В феврале 1826 года Дельвиг, уже женатый, пишет холостому и ссыльному Пушкину: «По письму твоему приметил я, что ты изволишь на меня дуться, быть может, за долгое мое молчание. Исправься, душа моя, от такого греха; будь человеком, не будь зверем! Пиши ко мне по-прежнему…»

В марте 1827 года Дельвиг пишет Пушкину, застрявшему в Москве: «Милый друг, бедного Веневитинова ты уже, вероятно, оплакал. Знаю, смерть его должна была поразить тебя. Какое соединение прекрасных дарований с прекрасной молодостью <…>. В день его смерти я встретился с Хвостовым и чуть было не разругал его, зачем он живет. В самом деле, как смерть неразборчива или жадна к хорошему <…>. Ей, верно, хочется нас уверить, что она слепа, как Амур, дура».

Из Харькова, куда загнали его обязанности службы, Дельвиг пишет Баратынскому письмо, разбитое, в духе канцелярского правописания, на параграфы: «§ 1-й. Поздравляю тебя и милую жену твою с наступающим праздником Воскресения Христова. <…> 3-й. Пишешь ты ко мне редко <…> § 4. Я начинаю говеть. Прошу у вас прощенья. § 5-й. Письмо мое с виду покажется постороннему человеку очень порядочным, но ты знаешь меня, и параграфы мои тебя не обманут. § 6-й. Как начал, так и кончу, соблюдая принятую мною форму <…> § 9. Желаю и прошу Бога помочь мне вырваться отсюда и поскорее обнять вас, милые друзья мои».

Получив от Баратынского неожиданно быстрый ответ, Дельвиг приходит в умиление: «Душа моя, я получил письмо твое, как не знаю что-то редкое, драгоценное. Теперь только понимаю, какую цену имели для тебя мои письма в Финляндии. Понимаю и каюсь, что редко писал к тебе <…> Вообрази, я на чужой стороне, занят поверкою счетов и допросами по целым дням».

На следующий год, 1829-й, Дельвиг пишет Баратынскому, торопя его