Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Вяземский просыпается, сражение уже идет, «французы тут как тут», воинственный Милорадович вместе со свитой умчался куда-то…

И вот Вяземский в разгар Бородинского сражения остается один, ковыляет пешком по изрытому полю и ищет потерявшееся начальство. Он совсем не разбирается в происходящем, он не способен по виду отличить неприятельского солдата от своего… Правда, в отличие от Пьера Безухова (про которого вы, наверное, сейчас вспоминаете), Петр Вяземский твердо квалифицирует свое положение как «позорное» и собирается уже застрелиться, когда какой-то офицер, проезжая мимо, замечает бедственное положение молодого князя и отдает ему свою запасную лошадь…

А вот Вяземский на кладбище Монте-Тестаччо в Риме хоронит дочь. После завершения погребального обряда, он вдруг понимает, что не может оставаться в Риме «ни минуты», едет зачем-то в Неаполь, а уже из Неаполя один уезжает в Россию, забыв жену с детьми в Риме, – трясется в дорожной карете, «ничего не соображающий, равнодушный ко всему»…

Колючая оболочка, которую Вяземский сумел на себе нарастить, была его основной защитой, но за всеми этими колючками нетрудно разглядеть подлинного Вяземского – человека большой личной доброты, которой ему никак не удавалось «в ход пустить», и огромной практической беспомощности. Твердости в нем не было ни на грош, зато было в нем большая живучесть, – он гнулся и не ломался. Жестокие удары судьбы, сокрушая его раз за разом, никак не могли до конца его убить. Жизни он был не по зубам, но и она-то была ему не по силам.

40-е годы – время обращения Вяземского к религии. После смерти младшей дочери он пишет такие известные православному читателю стихотворения, как «Молись», «Молитва», «Любить. Молиться. Петь». Жуковский всем сердцем приветствует новые настроения друга, старается всячески его поддержать и укрепить на правом пути. Но и в эти годы, золотые для религиозности Вяземского, религиозность его небезусловна. Конечно, он не был никогда атеистом в стиле Брюсова или Владимира Набокова, т. е. он не был тупым, несомневающимся атеистом. Вяземский знал, что Бог есть. Но к Богу он подходил всегда со своими «высокоумными» требованиями и неизменно чувствовал себя на равных с Ним (т. е. в интеллектуальном плане). Вяземскому думалось обычно, что мир, созданный Богом, мог бы быть и получше.

Вы говорите: жизнь есть благо,

Что ж после назовете злом?

Это предваряет, не правда ли, известное высказывание Ивана Карамазова: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять». Уместно вспомнить здесь относящийся к середине 1890-х годов отзыв чистого сердцем С. А. Рачинского о Вяземском, «которого одна половина наших журналов живописует нам извергом, другая – святым. Вероятно, какая-нибудь личность в стиле Карамазовых…» (Появление статей о Вяземском во всех журналах связано было, очевидно, со столетним юбилеем поэта.)

В размышлениях Вяземского о религии встречаются иногда удивительно прихотливые изгибы мысли. Вот что он пишет, например, А. Тургеневу в начале 40-х годов: «Из писем твоих вижу, что ты почитаешь меня обратившимся. Не хочу ханжить <…> Нет, благодать мне не далась. Оно, может быть, и лучше: в таком случае горе чище. Когда думаешь, что Бог испытует любя, то какая скорбь не переносима?»

Вяземскому кажется, что благодать притушила бы его горе, заставила бы его забыть умерших дочерей – а забывать их он не хочет. Он упивается своей болью, упивается глубиною и особенной «чистотой» своего горя. И в то же самое время (вот неожиданный поворот!), он верит, что это Бог испытывает его, убивая его детей, – испытывает, любя. Благодать – для нищих духом, для нерассуждающих глупцов; для Петра Андреевича Вяземского у Бога припасены более тонкие, «лучшие» приемы.

Конечно, в этих рассуждениях Вяземский достаточно далек от Православия. Известно, что Бог «гордым противится, а смиренным дает благодать». В рассуждениях же Вяземского о благодати преобладающим элементом остается как раз гордость.

В 40-е годы Вяземский работает над такими интересными статьями, как «Языков-Гоголь» и «Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина». Сближается с Тютчевым. Утешается внуками, которых подарила ему старшая дочь Мария. В конце 40-х годов и в семье сына Павла рождается первый ребенок. Катя Вяземская – любимая внучка Петра Андреевича, ей он посвятил свою «Вевейскую рябину» (1864 год). Впоследствии она выйдет замуж за графа С. Д. Шереметьева, а Сергей Дмитриевич станет биографом Вяземского и издателем его 12-томного Полного собрания сочинений.

В феврале 1849 года – новое несчастье в семье Вяземских. Старшая дочь, цветущая тридцатипятилетняя женщина, внезапно умирает от холеры. Вяземские бегут из Петербурга в Константинополь (где служит при русском посольстве сын Павел, единственный из восьми человек детей оставленный им на старость), затем едут на Святую Землю… Петр Андреевич причащается у Гроба Господня… Едут опять в Константинополь… В декабре 1850 года Вяземский возвращается в Петербург окончательно больным человеком. Ему уже 58. Нервы его расшатаны. Злая бессонница привязывается к Вяземскому и становится его спутницей до конца жизни. Он заговаривается; близкие люди всерьез опасаются за состояние его рассудка. Следует попытка самоубийства… Врачи дружно посылают Вяземского за границу, и в конце 1851 года он оказывается в Париже, где становится свидетелем государственного переворота, совершенного Луи Бонапартом. 2-го декабря Вяземский смотрит из окна на Париж, казавшийся ему во времена арзамасской молодости земным раем (недостижимым и оттого еще более прекрасным), и видит то, что есть: кровавую пошлость, скуку мирового безобразья… Переписка с Жуковским одна поддерживает его в эти дни. «Помолись за меня, – пишет он 6 декабря. – О, как нужны мне молитвы чистые. На свои молитвы грешные и тревожные не надеюсь». «Раз упавши, не могу иначе восстать, как волею Божиею, – пишет он 30 декабря.

– Помолись за меня. Только у меня и надежды, что на молитвы ближних и друзей». «Хотелось бы выехать отсюда. Куда? – И сам не знаю, потому что на моем небосклоне нет нигде светлой точки», – пишет он 3 февраля. 12 апреля умирает и Жуковский.

Остается только удивляться живучести Вяземского! Он и на этот раз выкарабкался, он продолжал трудиться, продолжал писать стихи. Поход во власть, о котором мы только что говорили, начался через три с половиной года после страшной парижской зимы 51–52 годов. Шестидесятитрехлетний поэт, изгрызенный нервной болезнью, похоронивший трех взрослых дочерей, по первому слову царя впрягается в хомут и долгих три года тащит по русскому бездорожью ковчег народного просвещения. Хулителям Вяземского, нападавшим на него «и справа, и слева», в голову не приходило, что они «бьют лежачего», – но чем же другим они занимались?