Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

в ту пору своего горя, просит Вяземского исполнить христианский долг, – Вяземский отказывается наотрез. Обращаясь к жене, он «с какой-то непонятной гордостью» произносит: «И умираю-то я не так, как все!» Мы видим, что желание «выйти из толпы», столь характерное для правоверного арзамасца, сыграло с Вяземским под конец злую шутку… Отделавшись от назойливой императрицы, он спешит начать «главное в своей жизни» дело – собственноручно набрасывает «обширное замечание о поэзии XVΙΙΙ века». Последние слова, написанные им на этом свете: «Державин в трагедиях своих нередко опускается до Хвостова, если не ниже. Хемницер иногда вял и пуст до пошлости». На этих «шатких, раздраженных строках» карандаш Вяземского остановился…

И. С. Тургенев, ненавидевший Вяземского, сопроводил его смерть в письме к Анненкову следующей, очень для Тургенева характерной, эпитафией: «Ну, тут особенно, кажется, жалеть нечего. Прихвостень пушкинской эпохи – прихвостень и при дворе – таким и останется в памяти потомства – если только оно будет помнить о нем». О Тургеневе нам придется еще говорить; пока же замечу, что этот умный и изящный писатель имел завистливое, неистощимо злобное сердце, поэтому и место его в будущей, окончательной, истории русской литературы окажется, несомненно, двумя ступенями ниже того места, которое он занимает теперь. Как бы самому ему не прослыть в конечном счете «прихвостнем эпохи Белинского», верным трубадуром которого он был и оставался до последнего своего часа. Но вот ответное письмо Анненкова заставляет задуматься. (Для начала замечу, что П. В. Анненков – редчайший в нашей литературе тип чистого западника, остававшегося притом умным человеком. Такой фокус в русской словесности удался, кажется, ему одному. Чего стоит следующий его отзыв об Аракчееве: «гениальный разночинец»!) Вот что он написал Тургеневу на этот раз: «Мне сообщают несколько любопытных подробностей из Бадена о смерти Вяземского. Он не хотел никаких исповедей, причастий и т. п., хотя об них телеграфила Императрица и настойчиво требовала их. Он устранил ходатайство жены, Баратынской, всей русской колонии, говоря: “Что вы пристаете? Я знаю моего бога – это мой враг и всего рода человеческого”. Вот штука! Оказывается, что его Сиятельство принадлежал к секте “диаволистов”…» Не станем слишком строго судить Анненкова за разухабистость слога – Павел Васильевич был, по его собственному признанию, «старым либеральным пьяницей», т. е. он был человеком, который привык упиваться либеральной фразой. Эта вредная привычка не могла не отразиться в конце концов на качестве его литературного слога, изначально сдержанного и чистого. В данном случае, важен не слог – важны переданные Анненковым слова Вяземского. Боюсь, что переданы они верно, – в них ощущается перекличка со стародавним «Русским богом», стыдиться которого Вяземский (в отличие от Пушкина, мучительно стыдившегося своей «Гавриилиады») так и не научился.

Что касается принадлежности Вяземского к секте сатанистов, то это, вне всякого сомнения, полный вздор. Атеист Анненков, высоко возносясь духом над всеми этими убогими человечками, которые во что-то верят, не усматривал особой разницы между православным христианином и сатанистом. Называя сатанистом Вяземского, он хотел лишь указать на некоторое сходство в неприязненном отношении к Богу, прорвавшимся у Вяземского перед концом, с таковым же у сатаниста. Проще было бы сказать, что ум Вяземского во время его предсмертной болезни помутился, что Вяземский под конец расклеился, разобиделся на жизнь, разозлился, разгордился, развеличался, а в общем – осатанел, – и в таком-то состоянии перешел в вечность.

«Так вы считаете, – спросит у меня на этом месте иной воцерковленный читатель, – что посмертная участь Вяземского… гм?»

Вот уж нет! Ничего подобного я не считаю. Предвосхищать суды Божьи – занятие столь же увлекательное, сколь и бессмысленное. Святые отцы не зря предупреждали относительно Страшного Суда, что его время станет для всех нас временем «страшного удивления». О посмертной участи Вяземского мы ничего не знаем и знать не можем. Мы знаем только, что Бог не заставляет Свое создание страдать бессмысленно. «Не таится Тебе, Боже мой, Творче мой, Избавителю мой, ниже капля слезная, ниже капли часть некая». И раз уж нам с вами не пришлось схоронить каждому по семь человек детей, то мы даже и права не имеем встревать в отношения между Вяземским и Богом. Вспомним друзей Иова, учивших страдальца уму-разуму, и ту суровую оценку, которую Бог дал их интеллектуальным потугам в последней главе Книги Иова… Одна лишь вещь, относящаяся к посмертной участи Вяземского, известна нам достоверно: пока стоит на земле Церковь, пока есть в ней люди, готовые помолиться за Вяземского, участь эта не определена окончательно, она может меняться.

Затронем напоследок тему, которой я до сих пор пренебрегал, – поговорим о чисто литературных заслугах и достоинствах Вяземского.

Начнем этот разговор с Тургенева, усомнившегося в том, что потомство вообще будет помнить о Вяземском. Тургенев был у нас в 1878 году литературным генералом. Европейская известность его только начиналась, но в России он ценился критикой наравне с Толстым и Гончаровым; ступенью ниже стояли в общественном мнении Салтыков-Щедрин, Писемский, Островский и Достоевский. Такие авторы как Фет, Страхов, Лесков, Сухово-Кобылин, Майков, Полонский всерьез не котировались, – то была литературная мелюзга, копошащаяся у ног вышеперечисленных семи гигантов. Вяземский же и Случевский в перечне актуальных литературных величин образца 1878 года просто отсутствовали. А теперь скажите: кого у нас чаще вспоминают сегодня в серьезном литературном разговоре – Тургенева или Вяземского? На этот вопрос не так-то просто ответить… Ясно, во всяком случае, что в современной России, по сравнению с 1878 годом, Вяземского читают больше, Тургенева – меньше.

Мировая литература – динамическое, а не статическое множество. Каждая новая книга, попадая в океан мировой литературы, изменяет весь его состав. После появления «Медного всадника» по-другому стали читаться «Одиссея» и «Дон Кихот». Не будем пока что развивать эту обширную тему (открытую в свое время Т. С. Эллиотом), а сделаем из сказанного необходимый вывод: на литературном небосклоне нет постоянных величин, есть величины убывающие и есть величины растущие. Вяземский, несомненно, принадлежит к числу последних.

Чем это можно объяснить?

Проще всего было бы сказать так: нынешнее время благоприятно для Вяземского именно потому, что сегодня – плохое для литературы время. Мир идет к концу, жизнь становится хуже, человек становится хуже – и только поэтому остервенелость Вяземского, его желчное неприятие мира оказались у места. Людям, жившим в эпоху Александра ΙΙΙ или Николая ΙΙ, поэзия Вяземского была чужда; современникам комиссара Ежова, серого кардинала Суслова и губернатора Собчака такая поэзия сделалась близка и понятна. Мыслящее меньшинство разглядело в ней «почти свои чувства, почти свои мысли, облеченные в блистательные краски»…

Сказав так, мы объясним