Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

«мировое значение» ОПОЯЗ’а, неустанно проклинающие «черную руку Сталина», прикрывшую этот самый ОПОЯЗ? Православные филологи, скромно указывающие на мировое значение Шмелева? Доморощенные западники, поднимающие на щит Набокова и Бродского? «Русские космисты» – почитатели Н. Федорова, Вернадского, прямого сатаниста Рериха?.. Кто победит? Кто отправится во временное (до следующей культурной революции) небытие? Кто присоединится к победителю и составит с ним временную коалицию? Не так уж трудно ответить на все эти вопросы.

Но знаете что? Не будем унывать. «Сей день, его же сотвори Господь», предоставляет нам массу возможностей для личной инициативы, для личного культурного творчества. Пусть Российская академия наук неспособна сегодня расставить на карте русской культуры надежные вехи. Пусть она валит в одну кучу Пушкина и Мандельштама, Набокова и Достоевского, Вяземского и Белинского, Твардовского и Гумилева, Мережковского и Хармса, Страхова и Писарева, Салтыкова-Щедрина и Игнатия Брянчанинова, К. Чуковского и Гоголя – пусть называет эту мусорную кучу «великой русской литературой». Почему это должно нас расстраивать? Разве мы трехлетние дети, неспособные самостоятельно отличить хорошее от дурного, великое от малого?

Не станем откладывать дело в долгий ящик. Выберем из той кучи, про которую говорилось в предыдущем абзаце, первую пару классиков: Вяземского и Белинского.

Посравниваем их, поразмышляем о качестве их литературного труда. Выясним для начала, что думал классик Белинский о классике Вяземском?

Вяземский, думал он, это такой салонный, светский поэт – «писатель, который весь в прошлом». Второстепенный деятель второстепенной литературной эпохи. Человек, не читавший Фейербаха. «Живой свидетель вечера жизни Державина», с одной стороны, «князь в аристократии и холоп в литературе» – с другой. При случае, Белинский мог отозваться о Вяземском со снисходительным одобрением: ему нравились эпиграммы Вяземского, направленные против Булгарина, однажды случилось ему процитировать раннюю эпиграмму Вяземского на Семена Боброва, применив ее к Аполлону Григорьеву… Но самым капитальным высказыванием Белинского по интересующему нас вопросу остается следующее: «Что же касается до кн. Вяземского, то избавь нас, боже, от его критик так же, как и от его стихов».

Посмотрим теперь, что думал классик Вяземский о классике Белинском. По мнению Нечаевой, Вяземский «отлично понимал силу Белинского и его значение <…> Все явления передовой мысли 50-60-х годов Вяземский неукоснительно связывал с именем Белинского». Это неправда. «Сила Белинского», имевшая своим источником крайнюю ограниченность, крайнюю узколобость знаменитого критика, не казалась Вяземскому грозной. Свое отношение к «передовой мысли» Вяземский в 1869 году кратко сформулировал так: «Приверженец и поклонник Белинского в глазах моих человек отпетый и, просто сказать, петый дурак». О том же не раз говорил он и в своих стихах: «Смешон и жалок не Белинский, да и к тому ж покойник он, а, по пословице латинской, грешно тревожить мертвых сон… Но <…> мертвый он себя помножил на замогильный легион». Связанный генетически с веком просвещения, Вяземский твердо верил в человеческий разум и потому-то не верил в возможность революции в России. «Приверженцы и поклонники Белинского» не должны были, по мысли Вяземского, сколько-нибудь заметно повлиять на исторические судьбы России.

О красных я у нас забочусь мало;

Их нет: – а есть гнездо бесцветных лиц,

Которые хотят во что бы то ни стало,

Нули, попасть в строй видных единиц.

Начнут они пыхтеть и надуваться,

И горло драть, надсаживая грудь,

Чтоб покраснеть, чтоб красными казаться.

Чтоб наконец казаться чем-нибудь.

Возможности дурацкого воздействия на ход русской истории сын Андрея Ивановича Вяземского предусмотреть не мог. «Но Вяземский же ошибся!» – воскликнете вы. «Очень жаль, – скажу я на это. – Было бы лучше, во всех отношениях, если бы Вяземский оказался прав».

О самом же Белинском Вяземский упоминает обычно мимоходом, по случаю, – отмечает «необузданность речи» Белинского и «его литературное ухарство», отмечает также «многословие и широковещательность» Белинского: «Что можно высказать на двух-трех страницах, он <…> непременно разбавит жидкими чернилами своими на несколько десятков страниц». В статьях Белинского опытный критический глаз Вяземского видит лишь столько-то и «столько-то кубических саженей исписанной бумаги». И только раз в жизни Вяземский задумался о Белинском всерьез. Результатом его раздумий стала следующая примечательная характеристика: Белинский – это Полевой, объевшийся белены. Краткость сестра таланта! Использовав немного слов, Вяземский сумел сказать чрезвычайно много. Отцом-основателем той формации критиков, к которой принадлежал Белинский, был у нас Николай Полевой. Крупная, при всех своих недостатках, личность Полевого вызывает и сегодня большой интерес (на одном из следующих чтений мы обязательно поговорим про трагическую судьбу этого незаурядного человека), но кому может быть сегодня интересен Белинский? Литературный критик, обладавший «тупым и бурным» пером, писавший непрерывно и бесперебойно, противоречивший себе на каждом шагу и слышать не желавший об ответственности писателя за произнесенное слово! Зачем нужно читать Полевого взбесившегося, когда есть у нас ответственный, вменяемый Полевой?

Сдается мне, что в нашей мусорной куче одним классиком стало меньше. Потому что Белинский и Вяземский одновременно классиками быть не могут. Нельзя оставлять этих писателей рядом; им неуютно и неудобно вдвоем. Несоединимое в жизни должно быть и в истории культуры разделено, разнесено по разным этажам.

Рассмотрим теперь другую пару классиков. Поговорим о известном в нашей литературе столкновении Вяземского с Львом Толстым, которое случилось в 1869 году. В эпоху ОПОЯЗ’а это столкновение рассматривалось под юмористическим углом: нападал же какой-то карапузик, какой-то «князь Коврижкин» на Великого Писателя! Сегодня настало время взглянуть на полемику между Вяземским и Толстым поспокойнее и посерьезнее.

Четвертый том «Войны и мира», посвященный событиям 1812 года, вызвал возражения у Вяземского, бывшего свидетелем и участником этих грозных событий. 77-летний писатель помещает в «Русском архиве» статью «Воспоминания о 1812 годе»; в ней он отказывается от рассмотрения «романической части» эпопеи (отдавая, впрочем, «положенную дань таланту» Толстого и «полную справедливость живости рассказа в художественном отношении»), но восстает против «нравственно-литературного материализма» великого писателя. По суждению Вяземского, роман Толстого является «протестом против 1812 года», каким этот год сохранился в народной памяти. Не стану впрочем, пересказывать статью «Воспоминания о 1812 годе», прочесть которую следует, конечно, каждому любителю русского слова. Остановлюсь на центральном эпизоде этой статьи, связанном с оценкой личности императора Александра.

Рассмотрев ту сцену романа, в которой Александр I сначала выходит перед жителями Москвы на балкон, «доедая бисквит», а потом, заметив интерес населения к отломившемуся и упавшему на землю куску бисквита, велит «подать себе тарелку бисквитов» и начинает «кидать бисквиты с балкона», Вяземский замечает: «Этот рассказ изобличает совершенное незнание личности Александра I. Он был так размерен, расчетлив во всех своих действиях и