Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

говорить ему о недостаточности либерально-атеистического мировоззрения и об его ошибочности, он может в ответ ругать нас подлецами, – и это нормально, из таких столкновений состоит человеческая жизнь. Бешеную собаку просто убивают – убивают, как заметил однажды Фет, «за то, что от нее беда, а не потому, что я выгоняю ей бешенство».

Размышляя в старости о причинах, по которым Пушкин, несмотря на либеральные увлечения своей молодости, не мог стать декабристом, Вяземский пишет (рассказывая, в сущности, не о Пушкине, а о себе самом): «Он любил чистую свободу, как любить ее должно, как не может не любить ее каждое молодое сердце, каждая благорасположенная душа. Но из этого не следует, чтобы каждый свободолюбивый человек был непременно и готовым революционером». «На политическом поприще, если оно открылось бы перед ним, – продолжает свои размышления о Пушкине Вяземский, – он, без сомнения, был бы либеральным консерватором, а не разрушающим либералом».

Что можно сказать об этих раздумьях? «Все это очень благородно», но нельзя сказать, чтобы оно было вполне убедительно. Свободолюбивый человек может не быть непременно готовым революционером. Свободолюбивый человек может, с той же степенью вероятности, готовым революционером непременно быть. И чем отличается, кстати сказать, разрушающий либерал от готового революционера? В каком соотношении находятся консервативный либерал с неготовым, чуть не доделанным революционером?

Стиль подобных размышлений Вяземского диктуется его религиозной верой в пользу для отечества некой «чистой свободы» (про которую сам же Вяземский в другом месте сказал: «Свобода, правда, сахар сладкий, // Но от плантаторов беда…»). Мысль в таких случаях подчиняется вере.

Можно догадаться, как тяжело пришлось Вяземскому в ту пору, когда знамя свободы выпало из чистых рук Карамзина, Жуковского, самого Вяземского и оказалось в руках людей, которых Вяземский мог только молчаливо ненавидеть, тихо презирать! Беспросветен политический горизонт поздней поэзии Вяземского. «Взревел наряженный в Ахилла // Демократический Фальстаф…», «Вот мчится тройка удалая, // Бакунин, Герцен, Огарев…», «Разнообразной остротою // Не блещет русский фельетон: // Он туповат, зато порою // Ужасно неприличен он…», «Лоб не краснеющий, хоть есть с чего краснеть, // Нахальство языка и зычность медной груди, // Вот часто все, что надобно иметь, // Чтобы попасть в передовые люди».

Мысль о своей доле вины за случившееся Вяземского ни разу не посетила. Разглядеть в «Бакунине, Герцене, Огареве» собственных литературных чад он так и не сумел. Впрочем, трудно упрекать его за это. Как все честные люди, Вяземский, во внутреннем опыте своем, прожил цельную жизнь. Любовь к «чистой свободе» воспламенила его в юности, во имя этой любви он и трудился до конца жизни: писал «Русского бога» и «Негодование», «Графу Соллогубу» и «Послушать век наш – век свободы…», слыл «Асмодеем» и «князем Коврижкиным». Оставшийся либералом, но при этом решительно рассорившийся с веком, избравшим либерализм своей эмблемой, Вяземский поневоле погрузился в различение микроскопических оттенков либерализма (Карамзин – подлинный либерал, Пыпин – либерал фальшивый, Белинский – либерал, объевшийся белены, Герцен – нехороший либерал, в чей «колокольчик забилась вплоть сплошная грязь»), напрасно тратя время на этот сизифов труд. Выпустить из старческих рук износившееся либеральное знамя Вяземский оказался не в состоянии.

Либералам новейшей выделки смешны были претензии Вяземского на какую-либо долю от либерального пирога, прочно ими приватизированного. Жалкий «князь Коврижкин» решительно заслонил в их глазах прежнего грозного «Асмодея». (В революционном процессе, как известно, прежние заслуги лишь отягчают сегодняшнюю вину. Вяземский так же виноват перед Белинским и Герценом, как Мирабо виноват перед Дантоном, Дантон – перед Робеспьером, Милюков – перед Троцким, Троцкий – перед Сталиным.)

Поток брани и чернил льется на Вяземского: И. Тургенев называет его печатно «лакеем-энтузиастом», Д. Минаев – «на Парнасе Держимордой», В. Курочкин – «хожалым древних лет», а также «ничтожеством», которое имеет «младенческий ум», надуто «спесью боярской» и сочиняет, как вы уже слышали, «холопские стихи».

«Мы, может быть, по-своему и оставались либералами, – угрюмо огрызнулся Вяземский в конце жизни. – Мы не изменились, но либерализм изменился».

Увы! Либерализм не изменился, да и как может измениться либерализм? Просто время проходит, детки растут, второе поколение безбожников приходит на смену первому. Пламенных энтузиастов сменяют жестокие реалисты. Петр Степанович Верховенский начинает переустраивать Россию – кондовую, толстозадую, какую там еще?

Расставаясь с Вяземским, скажу просто: мне жаль расставаться с ним. Среди поэтов – небожителей, составляющих пышную портретную галерею Золотого века русской литературы, он один глядится нашим современником. Талант его неярок! Он некрасив, как мы. Его познания поверхностны, его вера в чистую политическую свободу смешна, его западничество давно обветшало. Но опыт жизни Вяземского, – опыт человека, который много страдал и добросовестно, ответственно мыслил, – влился в его стихи, придав им ошеломляюще горький вкус. Не следует пугаться этой горечи. Она не отравит вас. Она очистит для вас воздух.

Удивительно привлекательный человек этот Вяземский. Непомпезный, внятный, – настоящий аристократ. И смотрите, как умеренны его требования к жизни, как немного ждет он от нас:

И все же, может быть, рожден я не напрасно:

В семье людей не всем, быть может, я чужой.

И хоть одна душа откликнулась согласно

На улетающий минутный голос мой.

Грешно было бы пропустить такой призыв мимо ушей.

2010

Чтение 9

Возвратимся ненадолго к началу предыдущего чтения. Займемся повторением пройденного.

Итак, Пушкин в 1824 году воспевает сладостный союз, связующий меж собой Вяземского и Баратынского, Пушкина и Дельвига, и приглашает возникающего юного певца Языкова к сему союзу присоединиться. В 1834 году Баратынский, обращаясь к Вяземскому с последним в своей жизни дружеским посланием, называет князя Петра Андреевича звездой разрозненной плеяды. В самом деле, от сладостного союза остаются к тому времени рожки да ножки. Дельвиг умирает в начале 1831 года; Вяземский, Баратынский и Языков, по замечанию Кожинова, «уже в конце 20-х, а особенно в 30-х годах <…> весьма резко выступают против творческих принципов Пушкина. Плеяда разрознивается».

Не станем удивляться тому, что союз певцов распался. Дела любви на нашей земле непрочны и недолговечны, смерть видимо над ними торжествует; душа проходит, как молодость и как любовь. Удивимся и порадуемся тому, что такой союз в русской истории был. Молодость и любовь прошли, разбросав по сторонам невидимые, неосязаемые зерна, и эти зерна дали в неожиданных местах неожиданные всходы. Душа Пушкина проросла в нашей истории.

Русский мир продолжает неторопливо вращаться вокруг своего солнечного центра, и история разрозненной плеяды превращается со временем в историю о том, как Пушкин рос и взрослел, становился самим собой…