Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

статье «Поэт и его книги», сопровождающей издание 1982 года, Фризман пишет по этому поводу следующее: «Отношения Белинского и Баратынского были далеко не безмятежны. При жизни поэта Белинский выносил ему приговоры, многие из которых не подтвердило время, а Баратынский отвечал ему злыми эпиграммами».

Какое подлинно научное беспристрастие, какая объективность! Приговоры Белинского читала вся Россия, «злые эпиграммы» Баратынского (всего-то их было две) читал один Плетнев. При этом первая из двух «злых эпиграмм» («Когда твой голос, о поэт…») является по совместительству и непререкаемым шедевром русской лирической поэзии, вторая же «злая эпиграмма» не была напечатана при жизни Белинского и осталась вовсе тому неизвестной. Полный, выражаясь чудесным газетным языком брежневской эпохи, паритет. Не было со стороны Белинского тупого непонимания, не было травли, – были особые отношения двух классиков: небезмятежные.

Смерть Баратынского заставила, как известно, Белинского провещать сквозь зубы две-три полуодобрительных фразы о «падшем бойце» – и Фризман, с восторгом за эти вещания ухватившийся, спешит назвать их «пророчеством», которое, конечно же, «исполнилось», но исполнилось «не скоро».

Исполнилось оно, как мы узнаëм, дочитав статью «Поэт и его книги» до конца, лишь «после Октябрьской революции». «Множатся свидетельства влияния Баратынского на советскую поэзию», – сообщает Фризман. Перечислив поэтов, которым Баратынский «помогал» и которые, в свою очередь, «творчески развивали традиции Баратынского» (в список вошли Асеев, Антокольский, Винокуров, «Николай Заболоцкий и Леонид Мартынов»), Фризман заканчивает свой труд простой фразой: «Этот перечень можно дополнить именами многих представителей современной поэтической молодежи».

Закончим и мы с Фризманом. Ничто не мешает нам, отложив в сторону его ученую пачкотню, читать Баратынского в образцовом, идеальном издании Купреяновой. Но важно для нас сегодня, имея перед глазами свежий пример, порыться в себе, в своей собственной душе. Наверняка ведь отыщется в ней, среди других смертных ее частей, и смертная «фризмановская» часть, выражающаяся в равнодушии к Баратынскому, в равнодушии к русской поэзии, в равнодушии к истине. Вздрогнули ли вы, увидев на бумаге, которая все терпит, противоестественные сочетания «Баратынский и Винокуров», «Заболоцкий и Мартынов», «Баратынский и Антокольский»? В них-то все и дело. Смешение духовных уровней, неотличение вершин культуры от ее же пропастей и пустырей, превращение реального культурного ландшафта в ровную и пыльную спортивную площадку, по которой носится с гоготом передовая «поэтическая молодежь» Страны Советов, – в этом и заключалась суть брежневской эпохи, ее неповторимый стиль, ее, с позволения сказать, музыка. «В царствование Николая I Россия имела всего лишь два-три десятка писателей, в 1982 году писательская организация Страны Советов насчитывает уже около десяти тысяч членов. Настоящая культурная армия! Возможно, не все советские писатели так талантливы и значительны, как Пушкин, но среди них имеются, несомненно, выдающиеся мастера слова: орденоносцы, лауреаты Ленинской премии… Вы же не думаете, что Ленинскую премию могут присудить не выдающемуся писателю?» Из этой трясины нам еще долго предстоит выбираться.

Объяснимся раз и навсегда. Культура иерархична. Поэты не равноценны. Баратынский – один из трех наших поэтов, взявших абсолютную ноту, достигших в своем творчестве абсолютной высоты, – один из трех русских поэтов, равных всему высокому и великому, что когда-либо было, есть и будет в литературе мировой.

Проведем на чистом листе бумаге вертикальную линию. Пусть эта линия будет шкалой, отмечающей культурную ценность того или иного русского поэта. Отградуируем нашу шкалу. Поставим внизу ноль, поставим наверху какое-нибудь удобное число, например тысячу. Тысяча баллов. Это предел, достигнув которого поэт переходит в разряд «вечных спутников», становится недоступен для нашего невежественного и пристрастного суда – превращается в учителя нации, в ее путеводную звезду. Так пешка, дошедшая до восьмой горизонтали, превращается в ферзя… Поставим рядом с отметкой «1000» три фамилии: Пушкин, Тютчев, Баратынский.

Все остальные русские поэты окажутся ниже. Лермонтов, находившийся 150 лет назад возле отметки «999», опустился теперь до «800», и Фет, непрерывно растущий, с ним поравнялся. Кто за ними? Допустим, Блок. Поставим ему 600 баллов. Ниже начинается столпотворение: Ломоносов и Державин, Грибоедов и Крылов, Случевский и Гумилев, Ахматова и Есенин, Георгий Иванов и Заболоцкий подбираются к Блоку уже очень близко, и нет возможности да и необходимости расставлять их всех в строгой очередности.

У любого человека, активно интересующегося поэзией, имеется своя ценностная шкала, безусловно, не совпадающая с моей шкалой. Вся эта мышиная возня с цифрами, с точно зафиксированными местами, понадобилась мне для того, чтобы оценить на вес список поэтов, обнаруженный нами в статье Фризмана. Вот этот список, с моими (повторюсь, субъективными) оценками: Баратынский – 1000 баллов, Заболоцкий – 550, Асеев – 7, Мартынов – 4, Антокольский – 2, Винокуров – 0,6 балла.

Поймите меня правильно. Ноль целых шесть десятых – это очень много. Ноль целых шесть десятых, поделенные на ноль (причитающийся в русской поэзии только Демьяну Бедному, Софронову и им подобным), дают бесконечность: во столько раз Винокуров ценнее Демьяна Бедного. Ноль целых шесть десятых – реальный вклад в культуру человека, который честно трудился, не напрасно жил. Можно нежно любить Евгения Винокурова, можно глубоко уважать Павла Антокольского, чьи переводы из поэтов Франции останутся в русской поэзии надолго… Но нельзя говорить «Заболоцкий и Мартынов», потому что, говоря это, мы утверждаем: пятьсот пятьдесят равняется четырем.

«Безоценочное понимание невозможно, – сообщает Бахтин. – Нельзя разделить понимание и оценку: они одновременны и составляют единый целостный акт». Переоценка малого, недооценка великого, искусственное смешение малого с великим – гибельный путь, порождающий в читающем народе растерянность и апатию, приводящий под конец к постмодернистскому «всепониманию», в основании которого лежат циническое отрицание ценностного подхода к искусству, циническое глумление над понятием культурной ценности вообще. На этом пути, и ни на каком другом, ожидает нас предсказываемая иными западными мыслителями смерть культуры.

О жестоком кризисе русской культуры не говорит сегодня только ленивый. Но ведь не в музее, не в ученой книжке, не в подводном граде Китеже обретается сегодня русская культура – сегодня, как и тысячу лет назад, она существует только в сознании людей; вне нашего сознания никакой русской культуры на земле нет и быть не может. «Собраться с духом, молча, одному сойти спокойно в внутреннюю келью», разобраться с хламом, накопившимся в ней, вымести мусор, расставить великое и малое по своим местам, восстановить истинную иерархию культурных ценностей, созданных нашими предками под небом России, – труд, к которому призван каждый. Не все могут быть художниками для других – стать для себя художником, благоукрасить собственную душу способен каждый. Этой мерой творчества Бог никого не обделил.

Для того чтобы возвышенные речи мои не остались пустой декларацией, мне придется всего-навсего доказать (точнее говоря –