Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Вяземский продолжает тянуться к нему с непреодолимой силой, снова и снова вспоминает о нем, снова и снова возвращается к его памяти в различных литературно-критических заметках и мемуарных набросках. Баратынский «не отпускает» Вяземского… Петр Андреевич Вяземский вообще – человек редкой судьбы: ему довелось на протяжении жизни близко сойтись и подружиться с тремя гениями мировой поэзии.

И если Пушкина он «постоянно недооценивал», если и Тютчева не ценил как поэта в должной степени, хотя и любил его сердечно за ум, за прекрасные человеческие качества, то перед памятью Баратынского (как и перед памятью Дельвига) Вяземский чист. С этим заданием он справился мастерски.

А вот Фет, давая уроки ремесла молодому поэту К. Р., пишет ему о желательности «поворота <…> в чистую, безболезненную, блестящую сферу Баратынского и Пушкина».

Приведу теперь суждение Розанова о Баратынском. Точнее сказать, Розанов здесь будет говорить сначала о Страхове. Нужно иметь в виду, что Розанов искренно любил своего покойного учителя, его переполняло желание точнее очертить личность Страхова, глубже ее объяснить, выгоднее подать – и вот что в результате получилось: «Можно еще сказать, что он был Баратынским нашей философии. Есть какое-то несравненное изящество и благородство в чертах их обоих, в трудах их; и мы охотно отвращаемся от более звонких, но неустроенных струн, чтобы сосредоточиться на этих – где нас ничто не оскорбляет, не мучит, не раздражает и не смущает; где, наконец, нас ничто не обманывает».

И будет еще из Адамовича цитата, относящаяся к начальному периоду его литературно-критической деятельности (на мой взгляд – наиболее ценному периоду в творчестве Адамовича), когда он еще только перебрался в Париж из России и когда еще устные глаголы литературных апостолов Серебряного века (в первую очередь – Гумилева) не успели остыть в его памяти. Вот эта цитата: «Баратынский – трудный поэт, печальный, горький, холодный. Но надо вчитаться в него: нет стихов более напряженных, более зрелых, нет ни у кого столь полного соответствия между внутренней жизнью и ее словесным выражением <…> После его стихов все остальные, без всяких исключений, кажутся легковесными, поверхностными».

Закончим на этом наш парад цитат. Каждое из суждений, здесь помещенных, глубокомысленно, каждое фактически верно, каждое ярко-индивидуально, но насколько же они все – об одном! Вот уж воистину – стройный и согласный хор! Мелодия, которую ведет этот хор, не только радует слух, но и дает точное знание о Баратынском. Из таких-то, как солнце, сияющих нот и составляется век за веком сокровищница национальной культуры.

Для кого-то из моих читателей точное знание о Баратынском окажется также знанием новым, и он, пожалуй, скажет в себе: «Так! Этого поэта я недооценивал. Нужно будет повнимательнее прочитать его…» Дерзай, чадо! Дружище, смелее! Может быть, этот орешек окажется и не по зубам тебе, но… ничего! Попытка не пытка. Даже если и не приобретешь друга, – побываешь в лучшем обществе, в его избранном кругу, наслушаешься речей изящных и мерных, напряженных и зрелых… Чем плохо? Только дурное сообщество портит нравы, – хорошая компания ничему не вредит.

Читатель опытный, поднаторевший в изучении особенностей современного литературного процесса, отнесется к моим изысканиям строже. «Ну-ну, – скажет он. – Всë это очень интересно. Вы пишете вообще сильно. Видно, что Евгения Абрамовича без ума любите. Цитаты подобраны удачно… Мои поздравления! Но ведь величия Баратынского вы так и не доказали. Возьмем для примера два пушечных ядра. Одно ядро, совсем кривое и щербатое, вылетело в нужную минуту из пушки – и разрушило укрепление, убило вражеского полководца. Другое ядро имело идеальную форму – и осталось лежать в зарядном ящике. Какое из этих двух ядер – великое ядро? Разумеется, первое! Ядро должно найти врага, стихотворение должно найти читателя. Все остальное не так важно. Вы помните, что сказал Достоевский на похоронах Некрасова? “Был в свое время поэт Тютчев, поэт обширнее его (т. е. Некрасова) и художественнее, и, однако, Тютчев никогда не займет такого видного и памятного места в литературе нашей, какое бесспорно останется за Некрасовым”. В этом-то все и дело! Некрасов заставил себя читать. И Маяковский заставил себя читать. В наши дни Бродский заставил себя читать. Это же факты… Упрямая вещь! А Баратынский не смог ничего такого. Искуснейший стихотворец, идеальное ядро для коллекций Артиллерийского музея, но – не боец. Потому и не сложилась его литературная судьба. Влияния на душу людей, влияния на события не имел он никогда ни малейшего. Какое уж тут величие!»

Очень хорошо! В нужном месте, я бы и сам привел эту цитату из Достоевского – как доказательство того, что и Достоевский мог иногда ошибаться. Но эта именно его ошибка – маловажная. Каких только речей не произносят над открытой могилой, каких только поэтических гипербол не запускают вслед уходящему брату! И что остается от них через 5-10 лет? Достоевский, впрочем, и о главном успел сказать в тот день: он ведь сказал о том, что поэт Тютчев «обширнее и художественнее» поэта Некрасова. А раз «обширнее и художественнее», значит, и место в литературе займет более высокое, более видное, более памятное. Это голая очевидность и, если угодно, научный факт. И совсем не важно, что Достоевскому, в день прощания с Некрасовым, не хотелось верить в очевидность, а хотелось навеять на слушавших его вполуха студентов и курсих «сон золотой», хотелось пропеть им: Пушкин, Лермонтов, Некрасов… Какой там – на уровне некрасовской поэтики – Пушкин, какой там Лермонтов!

Но обратимся к существу вопроса. Тыняновский тезис («ядро может быть очень хорошим на вид и не лететь, т. е. не быть ядром, и может быть “неуклюжим” и “безобразным”, но лететь хорошо, т. е. быть ядром») рассчитан на работу нашего воображения. Метафора – не доказательство. Понятно, что лидерам ОПОЯЗ’а, вступившим в литературу в эпоху военного коммунизма, под залпы массовых бессудных расстрелов, нравилось сравнивать поэта с пушкой, стихотворение – с ядром, читателя – с вражеским солдатом, которого требуется поскорее свалить с ног или, по крайней мере, до смерти удивить, до смерти впечатлить! Но нам-то что мешает предпочесть военной метафоре метафору мирную? Не будем сравнивать поэта с артиллерийским орудием, сравним поэта с купцом, продающим свой товар на рынке.

Один купец на чистом столике разложил слоеные, вкусные, гастрономические пирожки, другой на грязном лотке предлагает гречневики, облитые вонючим маслом. Третий купец вынес на рынок алмаз размером с куриное яйцо. К кому из них обратится большинство покупателей? Разумеется, ко второму. И что этим доказывается?

Поговорим о деле. Вспомним слова Пушкина о Баратынском: «Никогда не старался он малодушно угождать господствующему