Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

на успех среди знатоков, среди специалистов. По-настоящему важным было для него признание со стороны Ахматовой или Одена. Это был эффектный и по-своему очень прямой путь, закончившийся присуждением поэту премии Нобеля. «Золотое клеймо неудачи», увиденное на челе Бродского стареющей Ахматовой, оказалось на поверку знаком международного отличия. Рассказывают, что Бродский, узнав о присуждении ему «нобелевки», воскликнул: наша команда победила! Ох, не случайна тут эта спортивная терминология! Положим, Бродский играл в шахматы, а не в тупой американский футбол, но все равно ведь – играл. И дорожил поддержкой, которую оказывали ему члены его команды…

Во всех четырех случаях налицо факт победы. И этот факт делает наших героев неуязвимыми. Можно сколь угодно долго говорить о том, что чтение стихов на стадионе – затея безвкусная и глупая, что вожди ВКП (б) вообще ничего не понимали в поэзии, что члены Шведской академии могли что-то понимать только в литературе родной, шведской, но и с этим пониманием вышла у них очевидная накладка, поскольку в шведской литературе ХХ века было только два писателя, безусловно заслуживающих Нобелевской премии: Стриндберг и Я. Бергман – и они-то как раз премии не получили… На все эти речи последует разящее и ясное возражение: «А вы кто такой? Вы собирали полные стадионы? Вам аплодировал Сталин? Много ли памятников вам поставлено? Вы тоже получили Нобелевскую премию? Нет? Ну так вам лучше помолчать».

Разговор окончен. На этом поле действительно бесполезно сражаться.

Хватит нам заниматься поэтами, заставившими себя читать, ясно доказавшими свою профпригодность, возвратимся опять к Баратынскому. Вот уж кто ничегошеньки в своей жизни не добился, никому ничего не доказал, никого не победил и даже Белинскому (названному Достоевским «самым смрадным, тупым и позорным явлением русской жизни») проиграл по всем пунктам – проиграл, как говорят футбольные болельщики, «в одну калитку». О чем этот человек думал, на что надеялся? С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой…

Вспомним уморительное по форме, но глубокое и точное по существу замечание Розанова: «Настоящее господство над умом должно быть совершенно глубоким, совершенно в себе запрятанным; это должно быть субъективной тайной. Пусть Спенсер чванится перед Паскалем. Паскаль должен даже время от времени называть Спенсера “вашим превосходительством” – и вообще не подавать вида о настоящей мере Спенсера». Но ведь и в самом деле, невозможно объяснить постороннему болельщику науки, постороннему болельщику культуры, в чем заключается превосходство Паскаля над всевозможными Спенсерами, Марксами, Дарвинами и Фрейдами. Просто человек, приобщившийся однажды к «субъективной тайне» Паскаля, никогда уже от него не отойдет. Он даже смотреть не станет в сторону Маркса или Фрейда – «грандиозные», конечно, и широко разрекламированные, но в духовном плане элементарные и грубые теории этих ученых не смогут попросту его заинтересовать… Так и Баратынский, гуляя сегодня по нашему городу «в панталонах трикотовых тонких, руки спрятав в карман», проходит без грусти мимо памятников Маяковскому или Некрасову, а если повстречает на улице Евгения Евтушенко, то вежливо с ним поздоровается и назовет «вашим превосходительством» – за площадную его известность, за миллионные тиражи, которых сам Баратынский никогда не имел. Кесарю – кесарево!

Так иногда толпы ленивый ум

      Из усыпления выводит

Глас, пошлый глас, вещатель общих дум,

      И звучный отзыв в ней находит,

Но не найдет отзыва тот глагол,

Что страстное земное перешел.

Глупо видеть «трагедию» в том, что Баратынский не имел той славы, которую имели Маяковский или Некрасов. Ну, не имел… Зато он не разошелся на цитаты, не стал разменной монетой в постмодернистских играх. Чем плохо?

Настоящая трагедия художника начинается в ту минуту, когда иссякает трагедия в его душе: «Нет, кое-чего я все-таки в жизни достиг. В плане самореализации у меня все в порядке. Смею полагать, что место в истории русской литературы мною завоевано». Громкие триумфы Маяковского, легкие триумфы Евтушенко, трудные триумфы Бродского привели к одинаковому результату: к духовной неудаче. К человеческой неудаче, если хотите. Неуклонно росло самомнение, неуклонно снижалось качество стихов… И Некто, наблюдавший со стороны, счел этих поэтов легковесными и ушел, так и не пригласив их на главное ристалище.

Я сознаю, как оскорбительны были бы для Бродского все эти сравнения с Евтушенко, – но что же делать? Разные таланты, разные стремления, разный совсем уровень образования, – а результат один. Оба они остались на периферии русской культуры и даже приблизительно не узнали, где там помещается ее настоящий центр. Им представлялось, что центр – здесь, под ногами. Большая ошибка!

Указав на верховное положение в русской поэзии Баратынского, Тютчева и Пушкина, мы неизбежно сталкиваемся с вопросом: случайно ли оказались на этой вершине три столбовых дворянина? То есть, тема аристократии, вопрос о месте, которое занимала она в народной жизни, – вот что предстоит нам сейчас обсудить. Постараемся только не увязнуть в этой необозримой теме – пройдемся по ее краешку.

Для поколений, воспитанных на советских кинофильмах, «аристократ» – это нечто чуждое или, по Бродскому, «безгранично внешнее». Абсолютно неприветливый тунеядец с моноклем, делающий гадости, нюхающий кокаин… Подобные изображения далеки от истины, они подчинены логике классовой борьбы. Маргинальные личности, находящиеся на периферии своего сословия, выдавались в этих фильмах за самую его соль. В действительности же аристократия – верхний слой, который имеется у любого народа, которого просто не может у народа не быть! В идеальном случае, аристократия – не только «верхняя», но и лучшая часть народа. «Аристократы с кокаином» выветриваются, выбывают из верхнего слоя, взамен их поднимаются из нижних слоев талантливые, инициативные люди. Понятно, что в каждом из низших сословий имеется своя собственная аристократия, которая состоит из совершенно чудесных людей, осознающих себя именно священниками, именно земледельцами, именно ремесленниками. На таких людях держится мир. Никакими посулами, никакими угрозами или насмешками невозможно отвратить их от любимого дела! Они верят в высшую целесообразность родового занятия; они знают, что Бог любит Своих священников, Своих ремесленников, Своих крестьян. Но дети таких вот именно людей скорее других попадают (то есть попадали до 1917 года) в верхний слой – призывались к управлению той землей, которую удержали их родители.

В царской России двери в высшее сословие никогда не были закрыты наглухо. «У нас дворянство есть цвет нашего же населения, – указывает Гоголь. – Большею частью заслуги перед царем, народом и всей землей русской возводили у нас в знатный род людей из всех решительно сословий». Ломоносов и Сперанский, Плетнев и Страхов, Погодин и Никитенко, Суворин и Чехов, Деникин и Корнилов, Алексеев и Победоносцев