Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

его опять-таки заслуги предков! Наследственное счастье все равно его настигло, все равно ему повезло… Повезло и нам с Тютчевым, Баратынским и Пушкиным – счастье, застрявшее в их стихах, становится и нашим счастьем, когда мы в эти стихи вчитываемся. Мы сами оказываемся тогда в «чистой, безболезненной, блестящей сфере», где нас «ничто не оскорбляет, не мучит, не раздражает и не смущает». Поэты-аристократы щедро делятся с нами своим предками, своим наследственным благополучием…

Стоит, может быть, указать на некоторые оттенки в аристократизме трех величайших поэтов России. Аристократизм Пушкина и Тютчева полнее и вместе с тем нейтральнее, незаметнее аристократизма Баратынского. Конечно, Пушкин гордился своим шестисотлетним дворянством, а Тютчеву приятно было иметь в числе предков Захария Тютчева – юного дипломата, сумевшего переиграть в 1380 году самого Мамая со всеми его генуэзскими советниками! Но эти настроения не были чем-то главным, чем-то определяющим в их творчестве. Они сознавали, что находятся на немалой высоте («выше нас только Царь!»), и они действительно находились на высоте; с этой-то высоты Пушкин и Тютчев начинают действовать, начинают творить. Аристократизм Баратынского скромнее уже потому, что горячо любимый отец его был все-таки «гатчинским» генерал-лейтенантом, что означало (в глазах строгих ревнителей дворянской чести, подобных Катенину или Денису Давыдову): отец Баратынского был выскочкой. Но аристократизм Баратынского и принципиально иной: дворянство не могло быть для него данностью и стартовой площадкой, поскольку он эту данность однажды утратил, – а потом возвратил. Опыт девятилетнего изгнания из рая, опыт рая, возвращенного шестилетним солдатским трудом, – опыт непростой. Войдя в стихи Баратынского, этот опыт и делает его для нас «трудным поэтом, печальным, горьким, холодным».

Зададимся напоследок не совсем обычным вопросом: в чем же состоит главное отличие аристократа от простолюдина? Может быть, в том, что аристократу труднее согрешать против десятой заповеди? «Ах, если бы я родился аристократом! – думает иной простолюдин. – Если бы меня с детства обучали иностранным языкам, прививали бы мне хорошие манеры, если бы я не испытывал никогда нужды в средствах, – разве не сложилась бы тогда моя жизнь по-другому? Я бы тогда не наделал тех гадостей, из-за которых ненавидят меня теперь люди… Я бы тогда – эх!..» Аристократ лишен подобных утешений, подобных иллюзий. Гадости, которые он наделал в своей жизни, необъяснимы с точки зрения теории «заедающей среды». Он находится на вершине социальной лестницы – и все равно несчастлив, все равно грешит.

А может быть, дело в том, что аристократ прямо глядит в глаза последнему ужасу – смерти, в то время как простолюдин больше имеет дело с ужасами промежуточными и частными: с голодом, холодом, несправедливостью, жестокостью… «Кто смеет молвить: до свиданья // Чрез бездну двух или трех дней?» – спрашивает поэт-аристократ, внутренне содрогаясь; крестьянин же говорит, укладываясь спать: «День да ночь – сутки прочь», – и радуется тому, что день прожит более или менее благополучно, что все дневные труды остались позади! Екклесиасты и Будды не рождаются в податном сословии. Борьба за существование не оставляет простолюдину времени и сил на раздумья о бренности, о возможной бессмысленности этой самой борьбы. «Он тридцать осеней и вëсен // К работе землю пробуждал; // Вопрос о том, зачем все это, – // В нем никогда не возникал», – изумляется аристократ, глядя на крестьянина. «Мне бы твои заботы!» – думает крестьянин, глядя на аристократа.

Вспомним, как удивил молодого Гаршина, пошедшего добровольцем на турецкую войну 1877–1878 годов, простой факт: офицеры легче переносили трудности многочасовых переходов под палящим солнцем, чем солдаты. Почему?! Солдат – вчерашний крестьянин, он моложе офицера, он сильнее, он с детства приучен к физическому труду! Почему же он бросает винтовку и валится в дорожную пыль, – а офицер бодро к нему подбегает, поднимает пинками и гонит дальше? Почему-почему… А почему Лев Толстой любил за плугом ходить? Страдание в духе – это такой червячок, возню которого почти невозможно вынести. Аристократ хватается за тяжелую физическую работу, аристократ ввязывается в борьбу, аристократ ищет опасность, – чтобы дать отдых душе.

Простолюдин живет в густо населенном мире. Всюду его окружают люди – в храме, на сельском сходе, в солдатском строю. Всегда есть жизненная среда, в которой его понимают, для которой он – свой. Аристократ живет сам с собой. Торчит ли он одиноко на плацу перед ротой солдат, торчит ли он одиноко на балконе своего помещичьего дома, стоит ли на специально для него отведенной площадке в храме, выстроенном его прадедушкой, – он всегда один. Он по необходимости на себе сосредоточен. Родовая черта русских – трезвость мышления; в русском аристократе эта родовая черта проявляется следующим образом: ему труднее себя обманывать, он по необходимости более честен с собой, чем другие люди. Оправдывать себя, жалеть себя настоящий аристократ попросту не умеет.

На 4ом чтении мы говорили про общее впечатление, которое оставляет после себя поэзия наших старших поэтов-аристократов, – поэзия Пушкина, Баратынского, Катенина, Вяземского, Грибоедова. Эти поэты, сказали мы тогда, не всегда утешают. Еще реже способны они умилить, разжалобить читателя. Но это последние русские поэты, в чьем творчестве отсутствуют процессы тления, ржавения, гнилостного брожения – даже и в зародыше. К любому из них применимо острое словцо Баратынского: «Такая поэзия лучше хлору очищает воздух».

Добавим к сказанному на 4-м чтении скромный результат наших сегодняшних изысканий: в поэзии этих дворян нас ничто не обманывает. Она без всякого обмана (хотя бы даже и оптического) изящна и чиста, благородна и блистательна. Она такая – на самом деле.

Заканчиваем на этом наш неполный и несовершенный этюд, посвященный теме аристократизма. Идем дальше.

Гоголь первым заметил, что «со смертью Пушкина остановилось движенье поэзии нашей вперед». Спустя 66 лет Розанов обнаруживает, что «под Пушкиным и Лермонтовым лежит какая-то забытая и совершенно разрушенная цивилизация». Сходные мысли можно встретить у Адамовича: «Искусство, по-видимому, обрывается на Пушкине (не во времени, конечно, а в смысле предела возможности). Дальше идут тропинки, топкие, всë суживающиеся…», «Все чувствуют: после смерти Пушкина началось стилистическое разложение русской поэзии. Лермонтов открыл это “движение”». Похожие настроения можно найти у Блока: «Пришли Белинские <…> Отсюда – начало порчи русского сознания – языка, подлинной морали, религиозного сознания, понятия об искусстве – вплоть до мелочи – полного убийства вкуса».

Расходясь в деталях, наши эксперты сходятся в главном: после смерти Пушкина происходит резкое снижение уровня русской литературы: начинается стилистическое разложение, начинается порча литературного языка, и хотя число подписчиков русских журналов непрерывно растет, вкус среднего российского читателя катастрофически быстро падает. Славу первого писателя России приобретает наконец Леонид Андреев – человек другой цивилизации…

Предложенная схема удобна и наглядна, но