Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

стремление к истине разводит близких людей в разные стороны, значит, мир болен. Значит, человеческая природа повреждена в своей основе.

Супруги удаляются, стихотворение заканчивается. Теперь мы можем спокойно поговорить об эстетике барокко.

Художник ренессанса творит для людей единой природы, обращается к миру, в котором люди, разделенные обстоятельствами или страстями, могут еще вернуться к человеческой норме, сделав правильный выбор. В художественной системе барокко, как мы только что видели, правильный выбор разделяет, разводит и самых близких людей, потому что правда у каждого человека – своя. «Великое зеркало единой истины разбилось на миллион осколков», мир превратился в арену для столкновения личных интересов, индивидуальных воль. Мир нелогичен, мир неразумен, мир враждебен человеку – в искусстве барокко это изначальная данность. Но реальность внутреннего мира нам еще оставлена; на этом пятачке мы сможем закрепиться, если подчиним наш внутренний мир логике и целесообразности. Поэтому четкая фиксация трудноуловимых душевных движений, какая-то даже их мелочная регламентация выходят в эстетике барокко на передний план. Вот этот педантизм, вот эта изысканная точность выражений у Баратынского («свет бытия» – «лукавый», «слезы благодаренья» – «невольные», «берег» – «другой», и даже «братья» – «свои», а не чьи-то чужие) ясно указывают на художественную стихию барокко. В системе барокко искусство перестает подражать природе; силой своего воображения художник пересоздает мир заново. Художник барокко чужд созерцательности, внутренний мир его динамичен, он не станет описывать предмет, но точно выразит свое впечатление от предмета («веселое стекло» реки в нашем примере).

Ну и так далее. Все это общеизвестно. Стихи Баратынского, с которыми мы только что столкнулись, важнее и серьезнее всех возможных рассуждений о художественном стиле, к которому они принадлежат. Из «Отрывка» нетрудно извлечь еще многое множество умных и ценных мыслей, но, сколько бы мы этих мыслей ни накапливали, суммарное их количество не обратится вспять и не перейдет в качество хотя бы одного нового стиха. В иерархии бытия стихи главнее науки о стихах. Последняя, как мы сегодня обнаружили, превращается нередко в тупую машину, чья топка сжигает безразлично любой исходный материал: Баратынского так Баратынского, Винокурова так Винокурова, Демьяна Бедного так Демьяна Бедного. Машина построена, значит, машина должна крутиться, а для этой важной цели любое топливо годится…

Замечу еще, что большой художник никогда не удерживается в рамках «своего» стиля. В русском барокко это очень заметно. Вспомним Гоголя с его до сих пор недооцененными «Выбранными местами…» Вспомним позднюю «Молитву» Баратынского:

Царь небес! успокой

Дух болезненный мой!

Заблуждений земли

Мне забвенье пошли,

И на строгий Твой рай

Силы сердцу подай.

Во всей мировой поэзии трудно найти более «барочный» эпитет, чем это вот прилагательное «строгий», неожиданно прилепившееся к праздничному слову «рай». Но барочная точность сопрягается в «Молитве» с какой-то новой, совсем не барочной серьезностью. Каждому понятно, что Баратынский и Гоголь вовсе не пытаются возвратиться в утраченный рай ренессанса. «Стремящая сила» их нацелена на строгий рай Православия, в котором великое зеркало единой истины сохраняется от века в совершеннейшей целости.

Кожинов, расставляя русских писателей XIX века по настоящим их местам, обронил мимоходом такое суждение: «Творчество Достоевского – высшее и полнейшее выражение мирового романтизма вообще». Наверное, это так и есть. Но ведь и Достоевский очевидным образом выламывается из рамок романтизма в поздних своих произведениях, когда указывает на Церковь как на высшую и конечную цель человеческих стремлений, когда призывает горделивого «скитальца»-интеллигента к смирению и труду!..

Размышления о природе мировых художественных стилей, о причинах, вызывающих их смену, ничему не вредят. Но как за деревьями можно не увидеть леса, так за нарядной оболочкой художественного стиля можно не разглядеть присутствия индивидуального духа.

Ну, выяснили мы, что Баратынский – художник барокко, что настоящее его место в литературе рядом с Тирсо, Мильтоном и Гоголем, а не рядом с Маяковским, Некрасовым или Максимом Горьким… И что дальше? Что для нас важнее – то общее, что отличает Баратынского, Мильтона и Тирсо от Максима Горького? Или все-таки важнее для нас те неповторимые черты индивидуального стиля, которыми отличается Баратынский от Гоголя, от Мильтона, от Тирсо, – от любого другого великого писателя земли?

Известный афоризм «стиль – это человек» понимается у нас не совсем верно. Бюффон не то хотел сказать, что натура человека как-то там отражается в стиле его письма. Вступая во Французскую академию, Бюффон сказал в 1753 году буквально следующее: «Стиль – это сам человек». Только стиль создает писателю бессмертие. Все остальное можно подделать, слегка видоизменить, присвоить… Стиль великого писателя невозможно никому «воссоздать», потому что стиль великого писателя – это сам великий писатель.

Индивидуальность Баратынского ощущается чрезвычайно резко при чтении его стихов. Но ощущение это приходит не сразу. Адамович предельно точен в своих словах о Баратынском: «Трудный поэт, печальный, горький, холодный. Но надо вчитаться в него».

Это не значит, что в стихи Пушкина или Тютчева не нужно вчитываться. Перечитав в сотый раз «Есть в осени первоначальной…» или «Предчувствие», найдешь обязательно что-то новое для себя, прежде не замеченное. Тайна великого искусства заключена в этой его бездонности, в этой неисчерпаемости простых с виду и с детства знакомых строк:

Но, предчувствуя разлуку,

Неизбежный, грозный час,

Сжать твою, мой ангел, руку

Я спешу в последний раз.

Ангел кроткий, безмятежный,

Тихо молви мне: прости,

Опечалься: взор свой нежный

Подыми иль опусти;

И твое воспоминанье

Заменит душе моей

Силу, гордость, упованье

И отвагу юных дней.

Ну, что это? Какое-то волшебство. Так всë просто, так близко – и абсолютно недосягаемо. Легче солнечный луч поймать и завернуть в бумагу, чем присвоить эти строки себе, проникнув в их тайну. Они ускользнут от нас тысячу раз и тысячу раз к нам вернутся, – если захотят.

Стихи Пушкина, стихи Тютчева, лучшие стихотворения таких «гениев интонации», какими были в русской поэзии Жуковский, Лермонтов, Блок, захватывают нас с первого звука – и несут через моря и горы. Мы летим. В этом (и только в этом) отношении, совершенно безразлично, читаешь ли ты их в первый раз или в сотый.

Не то происходит со стихами Баратынского. В них сначала вгрызаешься, преодолеваешь какие-то препятствия: спотыкаешься на затрудненности синтаксиса, натыкаешься на какое-то фонетическое неблагополучие – и вдруг взлетаешь. Каждый раз на новом месте, каждый раз неожиданно… В этом магия Баратынского. Его стихи не захватывают читателя и не уносят его за облака. Читателю нужно долго