Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

«допрашивать, так сказать, буровить» эти тяжело-кованные строки, чтобы потом нежданно-негаданно самому взлететь. Именно самому. Собственным усилием.

Давно известно, что акт творчества и акт восприятия произведения искусства внутренне родственны. «Как искусство, так и критика искусства подчиняются одному критериуму», – указывает Аполлон Григорьев. «Произведение искусства только тогда истинное произведение искусства, – говорит Лев Толстой, – когда, воспринимая его, человеку кажется – не только кажется, но человек испытывает чувство радости о том, что он произвел такую прекрасную вещь». «Иллюзия того, что я не воспринимаю, а творю», – главный, по Льву Толстому, признак истинности произведения искусства.

Баратынский, как ни один художник, владеет этой «иллюзией». Его даже и нельзя читать по-другому. Трудишься над стихотворением вместе с ним, вместе с ним радуешься удаче…

Баратынский, по-видимому, ясно сознавал, что он делает в поэзии и как он это делает.

Не ослеплен я музою моею:

Красавицей ее не назовут,

И юноши, узрев ее, за нею

Влюбленною толпой не побегут.

………………………………….

Но поражен бывает мельком свет

Ее лица необщим выраженьем…

Суть своего творческого метода Баратынский раскрыл в одном из писем к Вяземскому: «В произведениях поэзии, как в творениях природы, близ красоты должен быть недостаток, ее оживляющий». В принципе, это понятно. Но не подумайте, ради Бога, что это нетрудно. Никому еще в русской поэзии не удавалось вслед за Баратынским этот «понятный» принцип использовать, никому еще не удалось этот фокус повторить.

В поздней книге Адамовича «Комментарии» есть один удивительный фрагмент. Наверное, вы помните его.

«А. говорил мне: – Какие должны быть стихи? Чтобы, как аэроплан, тянулись, тянулись по земле и вдруг взлетали… если и не высоко, то со всей тяжестью груза» и т. д.

Помню, как, прочитав этот фрагмент в первый раз, я машинально подумал: ну что же, не один я читал Баратынского со вниманием… Ни о каком другом русском поэте этих вот именно слов написать было нельзя.

Заканчивая наш разговор о Баратынском, хочется пролить свет еще на один вопрос. Вопрос очень непростой и, на чей-то вкус, неприятный. Вкратце его можно так сформулировать.

Старик Державин утверждает (вслед за царем Давидом и его 115-м псалмом): «Всякий человек есть ложь». Нельзя ли счесть Баратынского исключением из этого правила? Все-таки мы говорили о том, что этот поэт в своем «делании» так же последователен и упорен, так же добросовестен, так же независим от общественного мнения, как отцы-пустынники древней Фиваиды – в своем. В поэзии Баратынского, как мы выяснили, нас «ничто не обманывает». Мы даже назвали его «учителем нации». Неужели и такой человек – лжец? В чем же он лжет?

Никаких исключений. Правило «всяк человек ложь» универсально. Мы ведь уже на третьем чтении установили, что в земной поэзии спасения нет. И если не стоит «уповать вовеки на тщетну власть князей земных» (как учил, вслед царю Давиду с его 145-м псалмом, Ломоносов), то и на пленительную власть поэтов, сынов гармонии, надеяться тоже не стоит. «…Если что и остается // Чрез звуки лиры и трубы, // То вечности жерлом пожрется // И общей не уйдет судьбы».

«Ложь» Баратынского не в том, что он как поэт и человек имел какие-то недостатки. Скажем, «любил выпить более должного». А крупные поэмы его «Цыганка» и «Бал», в которые поэт вложил особенно много труда, со временем, как справедливо указывает тот же Адамович, «безнадежно увяли»… Дело не в этом. И на солнце, как известно, есть пятна.

Не потому нет спасения в поэзии, что поэт имеет свои слабости и недостатки. Спасения нет, потому что поэт, как и любой человек, находится под властью первородного греха, и высшие его добродетели суть «добродетели падшего естества». Именно высшие его добродетели ненадежны (на остальные-то он и сам не очень надеется).

Это то, что людям XXI века труднее всего понять. Падшая добродетель. Приведу в пояснение слова Иоанна Лествичника: «Склонные к сладострастию часто бывают сострадательны и милостивы, скоры на слезы и ласковы, но пекущиеся о чистоте не бывают таковы». Падшая добродетель остается добродетелью. Хорошо, что тот сладострастник, о котором говорит преподобный Иоанн Лествичник, сознавая свою слабость, милостив и сострадателен к людям, хорошо, что он ласков с ними. Но все-таки он ненадежен. Ни один нормальный человек, отъезжая надолго из дома по делам службы, не оставит свою пятнадцатилетнюю дочь на попечение ласкового и сострадательного распутника, но поручит ее заботам сурового и, может быть, нечуткого поборника чистоты.

Во избежание недоразумений, замечу сразу же: распутником наш поэт не был. Баратынский боготворил свою жену. И хотя ни один человек не идеален, но искать «ложь» именно в Баратынском – занятие неблагодарное. Все-таки он ближе других к идеалу приближался. И как художник и как человек Баратынский был исключительно правдив. «Едва ли можно было встретить человека умнее его» – едва ли можно было найти человека его скромнее. Страсть любоначалия вовсе не была ему знакома. Среди других великих писателей России только Тютчев несколько походил в этом отношении на Баратынского… Оказывать давление на ближнего, стеснять в чем-то чужую личность они попросту были неспособны. Но если Тютчев родился таким «нелюбоначальным» человеком, то Баратынский таким человеком сделался. Кража, совершенная в день своего шестнадцатилетия в 1816 году, наказание за кражу, растянувшееся на девять лет, – все это страшно на Баратынского подействовало, по-настоящему его смирило. Взгляните-ка, что он пишет в 1824 году Жуковскому про «общее человеческое существование, которого я был лишен так давно, что даже отвык почитать себя таким же человеком, как другие». Каково? Поэт уже знаменитый, уже напечатавший «Финляндию» и «Разуверение», «Родину» и «Признание», «Череп» и «Безнадежность», – едва-едва признает себя за человека. Тяжесть наказания изнурила Баратынского. Сам поэт в глубине души не мог не признавать его заслуженным и справедливым. «Страдаю за дело», «получаю то, что заслужил»… Тонкий, впечатлительный Баратынский пробыл под грузом подобных безотрадных мыслей слишком долго.

Встреча с Анастасией Львовной Эльгенгардт, совпавшая по времени с получением офицерского чина, означила для Баратынского спасительный жизненный переворот, возвращение к «человеческому существованию». Общественная реабилитация и личное счастье упали ему в руки одновременно. Печальное прошлое не могло быть забыто; в следующих стихах, обращенных к жене, Баратынский подробно вспоминает свой девятилетний искус:

Жизнь непогодою мятежной,

Ты знаешь, встретила меня;

За бедством бедство подымалось;

Век над главой моей, казалось,

Не взыдет радостного дня.

Порой смирял я песнопеньем

Порыв болезненных страстей;

Но мне тяжелым вдохновеньем

Была печаль души моей.