Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

Заканчиваем на этом наши вариации на тему 115-го псалма и облегченно вздыхаем. «Всяк человек ложь», но человеческой ложью, как и мировой мутью, нам вообще не следует заниматься. В любом из нас полным-полно собственной лжи, собственной мути. Не к разоблачению чужой лжи мы призваны, но к мирной и согласной жизни в кругу своих близких. «Нет убедительности в поношениях, и нет истины, где нет любви», – удостоверяет Пушкин. В разрыве Баратынского с Киреевским истины-то и нет. Есть «повесть о том, как поссорились Евгений Абрамович с Иваном Васильевичем». Есть событие, которому лучше было бы не случаться. Есть основания, которые к этому событию привели и которые, по сути своей, не могли не быть основаниями ложными. Кому-то что-то померещилось… Такие вещи случаются с людьми сплошь и рядом, ничего интересного или важного в том нет. «Несть бо человека, иже поживет и не согрешит».

Шестилетняя дружба Баратынского и Киреевского – вот Событие! Гëтевский принцип «избирательного сродства» осуществился под небом России во всей возможной полноте, когда повстречались эти два человека, очевидно гениальных, но слишком скромных и сосредоточенных в себе. «Ты первый из всех знакомых мне людей, с которым изливаюсь я без застенчивости», – свидетельствует Баратынский в письме к Киреевскому. Отсюда ясно видно, что Киреевскому не нужно было «буровить этот подспудный родник, чтобы добыть из него чистую и светлую струю», – ключ к душе Баратынского у него имелся. Но и Баратынскому судьба вручила при рождении такую же отмычку:

душа Киреевского с первой встречи оказалась перед ним открытой, доступ к ее святыням – желанным и радостным.

Ко благу пылкое стремленье

От неба было мне дано;

Но обрело ли разделенье,

Но принесло ли плод оно?.. —

в этих стихах, написанных за год до встречи с Киреевским, содержится ее ожидание, сокровенно выражается надежда на такую встречу. Ко благу пылкое стремленье могло оказаться ведь и самообманом, мечтой аутиста. Встреча с Киреевским удостоверила Баратынского в главном: жив Бог, жива душа моя! есть и во мне что-то хорошее, ценное и редкое – мне это не показалось, раз другой это видит… «Ты меня понял совершенно, вошел в душу поэта, схватил поэзию, которая мне мечтается, когда я пишу. Твоя фраза: “переносит нас в атмосферу музыкальную и мечтательно просторную” заставила меня встрепенуться от радости, ибо это-то самое достоинство я подозревал в себе в минуты авторского самолюбия, но выражал его хуже» (так отозвался Баратынский на критический разбор его «Наложницы», напечатанный Киреевским во 2-м номере «Европейца»).

В письмах к Киреевскому Баратынский раскрывается вполне, в них он впервые распрямляется в полный рост, дышит нестесненной грудью. Нельзя сомневаться в том, что и Киреевский в своих письмах к Баратынскому был наиболее настоящим, наиболее полным Киреевским. В кругу московских славянофилов этот мыслитель являлся ведь белой вороной. Сомневающиеся в том могут заглянуть в письмо «московским друзьям», написанное Киреевским в 1847 году. Есть у нас теперь и глава о Киреевском в «Трагедии русской философии» Н. П. Ильина, где говорится, в частности, что «дружба между И. В. Киреевским и А. С. Хомяковым не несла в себе настоящей идейной близости». К сожалению, в верхних этажах российской науки почти не осталось людей, способных отличить близость идеологическую от близости идейной, способных отличить уровень звонкой фразы, на котором одинаково существуют в русской культуре славянофил Хомяков и западник Герцен, от уровня самостоятельной и точной мысли, на котором способны были существовать Киреевский, Ап. Григорьев, Страхов… Различие уровней, о котором я здесь говорю, великолепно передает пластически Розанов в восьмистраничном этюде «И. В. Киреевский и Герцен». Но в книге Н. П. Ильина, который первым в России удосужился прочесть Киреевского, Ап. Григорьева и Страхова полностью, акценты расставлены намного точнее.

К несчастью, то «удовольствие», с которым Евгений Абрамович и Настасья Львовна Баратынские читали когда-то письма Киреевского, сегодня для нас недоступно. Письма Киреевского к Баратынскому утрачены… Судьба материальных памятников русской культуры вообще грустна: сколько их сгорело во времена монголо-татарского нашествия и большевистского ига, сколько их сгорело во время Смуты, сколько их вообще сгорело! Но эта вот утрата особенно чувствительна. Переписка Баратынского с Киреевским составила бы книгу, каких в любой литературе немного. Союз Баратынского и Киреевского необычен тем, что это союз философа и поэта. Затрудняюсь назвать другой такой эпизод во всей мировой истории, когда философ высшей пробы сдруживался бы с поэтом Божьей милостью… В России 1828–1834 гг. это небывалое событие происходит. Баратынский с Киреевским сходятся – звезда с звездою говорит!

На сегодняшнем чтении мы не раз уже говорили про ту необычайную, «религиозную», серьезность, с которой относился к своему призванию Баратынский. «Совершим с твердостью наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия», «Заключимся в своем кругу, как первые братия христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего. Будем писать, не печатая», «Хотя полное равнодушие к моим трудам гг. журналистов и не поощряет к литературной деятельности, но я, Божией милостью, еще более равнодушен к ним, чем они ко мне» и т. д. Но и Киреевского Розанов в своем этюде «И. В. Киреевский и Герцен» прямо называет «священным писателем». «Он и за ним вся линия славянофилов (он был родоначальник их) в самом деле сочинили какое-то “священное писание” в русской литературе <…> Чего бы они ни касались, Европы, религии, христианства, язычества, античного мира, – везде речь их лилась золотом самого возвышенного строя мысли, самого страстного углубления в предмет, величайшей компетентности в суждениях о нем». (Называя Киреевского «родоначальником славянофилов», Розанов имеет в виду не ранних славянофилов, считавших Ивана Васильевича членом своей команды и, во всех отношениях, ровней себе, но поздних славянофилов – Аполлона Григорьева, Достоевского, Страхова, Данилевского, Леонтьева, – действительно ведущих свою родословную от Киреевского, зажегших свои огни от его одинокой свечи.)

Когда Баратынский пишет: «Знаю, что поэзия не заключается в мертвой букве, что молча можно быть поэтом», – это не простая фраза. Баратынский с 1835–1836 годов и до самой смерти «перестает действовать как писатель: он не строит никаких литературных планов, не задумывает новых поэм, не участвует в литературной полемике». Но и Киреевскому случилось прожить, не печатаясь, 11 лет подряд (с 1834-го по 1845-й). Популярные историки русской философии (Зеньковский, Левицкий, Лосский) пишут, в связи с этой паузой, про самодурство Николая I, прикрывшего на втором номере журнал Киреевского «Европеец». Н. П. Ильин с большим основанием видит