Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

в указанной паузе добровольный уход Киреевского «в существенное молчание». (Кстати сказать, и Розанов в своем этюде заставляет Киреевского произнести такую фразу: «Настоящая наука никак не может зародиться иначе как в глубоком безмолвии».) Ильин указывает: «Считать (подобно нашим историкам с их генетической ненавистью к “николаевскому режиму”) молчание Киреевского “вынужденным” – совершенно неверно; это молчание было актом его свободной воли, причем воли к подлинной, существенной философии, от которой Киреевский был еще очень далек», когда сочинял свою статью «Девятнадцатый век», вызвавшую недовольство Николая I. «Будем мыслить в молчании», – написал Баратынский Киреевскому, узнав о запрещении его журнала. В многолетнем молчании Киреевский сумел осмыслить и изжить чаадаевщину «Девятнадцатого века» (написанного, впрочем, задолго до публикации первого «Философического письма»), сумел созреть для написания «Обозрения…» 1845 года, ставшего вершиной его философского творчества.

В известном смысле можно согласиться с Белинским в том, что Баратынскому, как и Киреевскому, не удалось «написать ни одного из тех творений, которые признаются капитальными произведениями литературы». Ничего похожего на поэмы «Кому на Руси жить хорошо» и «Братская ГЭС», ничего похожего на трактат «Оправдание добра» или на роман-эпопею «Жизнь Клима Самгина» Баратынский с Киреевским не создали. У них больше начатки, отрывки или, по удачному выражению Пастернака, «броски сочинений».

Ставя перед собой высокие, если не абсолютные творческие цели, Киреевский и Баратынский, естественно мыкаются в узком промежутке между творческой неудачей и творческой немотой. Очередная попытка, выполненная с максимальной самоотдачей, пропадает впустую: читатели недоумевают, критики посвистывают. Наступает пауза. В молчании копятся силы, сосредотачивается дух… Новый бросок! И новая неудача… Но странное дело! В то время как многое множество литературных произведений, казавшихся читателям прошедших столетий «капитальными», в наши дни съежилось и обветшало, сочинения Киреевского и Баратынского – даже не сочинения, а сами Киреевский и Баратынский выросли в глазах мыслящих русских людей до колоссальных размеров и продолжают дальше расти. «Вечные спутники» – это как раз про них.

Кирилл Бутырин известен сегодня как редактор «самиздатских» журналов в Ленинграде, изредка выступавший в качестве литературного критика. Художественных произведений он не писал никогда. Но однажды, лет двадцать назад, он вдруг признался мне, что есть у него идея рассказа, который ему непременно хочется написать. Сюжет рассказа прост. Лето 1833 года, беседка в саду, Киреевский и Баратынский играют в шахматы. «Европеец» уже запрещен. Ничего нельзя исправить, ничего нельзя изменить. «Твой ход», – говорит Киреевский. «Надо подумать», – говорит Баратынский… Огромное содержание, заключающее в себя трагедию Киреевского и Баратынского, загнано в подтекст, на поверхности повествования – простые реплики.

Конечно, такой рассказ непросто было написать. Соперничать с Хемингуэем или Ю. Казаковым в благородной сдержанности, зарывать в подтекст громадный (и конкретный) историко-литературный материал? Трудно, очень трудно… Скорее тут пригодился бы опыт немецких романтиков, которых Бутырин знал, как никто другой, и нежно любил. Какой-нибудь хитроумный ход, подобный тем, которые нашел Гофман для своих новелл о Глюке и Моцарте, лучше бы подошел к этому случаю.

И все-таки, думается мне, рассказ остался ненаписанным не из-за возможных трудностей при реализации замысла, а из-за ошибки в самом замысле. Видеть в закрытии «Европейца» трагедию, изображать существование Баратынского и Киреевского в 1833 году как какую-то «жизнь после смерти» не совсем правильно. Эту «смерть» Баратынский и Киреевский благополучно пережили, сумев написать в годы, последовавшие за закрытием «Европейца», лучшие свои вещи. Царское неодобрение коснулось их – и они стали сильнее.

Неужели Бутырин этого не понимал? Он был мудрейший из людей. «Генетической ненависти к николаевскому режиму» у него не было и быть не могло. Но он участвовал много лет в диссидентском движении, и яд диссиденства проник в его кровь. В борьбе со злом (каковым, несомненно, являлась коммунистическая идеология) применялись в те годы не совсем чистые приемы. Считалось допустимым, например, бороться против правящей партии (называвшей себя, как известно, «партией Ленина») с помощью цитат из того же самого Ленина. «Вы называете себя ленинцами, но Ленин другому учил нас. Настоящие ленинцы не таковы…» И если советская идеология опиралась на творчество тех писателей прошлого, которые враждовали с исторической, царской Россией (Белинский, Чернышевский, Герцен, Салтыков-Щедрин), то пронырливый диссидент с легкостью выбивал эту подпорку из под сидений партийных идеологов и сам на нее облокачивался. «О да, – говорил он, – Щедрин и Герцен – великие писатели, совершенно замечательные. Россия гордится их именами. Николай I – тиран, тупой и жестокий. Но почему же, – вкрадчиво добавлял он, – почему в нашей советской действительности так много общего с николаевской эпохой?» Сравнивать царскую цензуру с цензурой советской, ставить знак равенства между III-м отделением (со всеми семнадцатью его сотрудниками) и двухмиллионной армией КГБ вошло в те годы в обычай. Именно в ту пору Галич запел про «зависть тайную, летальную» к Александру Полежаеву, утвердив тем самым свое с Полежаевым единосущие. Галич и Полежаев, Синявский и Пушкин, Киреевский и Герцен, Баратынский и Белинский оказались вдруг по одну сторону баррикад, Николай Первый с Брежневым – по другую.

Ошибка в замысле фатальнее любой ошибки при реализации замысла. Баратынский и Киреевский задуманы были Бутыриным не настоящие. Он взял их не из жизни, а из сочинений Герцена. Ведь именно Герцен, не жалевший черных красок для изображения николаевской эпохи, сравнивал Киреевского (совсем убитого якобы запрещением «Европейца») то со «сломанным дубом», то с «потонувшим кораблем», именно Герцен писал, не краснея, про то, что Баратынский умер в 1844 году в Неаполе, «задохнувшись в атмосфере николаевского царствования». Хлесткие метафоры Герцена так легко, так удобно ложились на «застойную» действительность советских 60-х, 70-х и 80-х годов! Отказаться от этого удобства никому из нас в ту пору и в голову не приходило. Мы ведь сами задыхались в атмосфере партийных съездов и «пятилеток качества», мы ведь тоже находились в оппозиции к «правящему режиму». Как и Герцен, мы «боролись за свободное слово» и издавали – если не «Колокол», так «Обводный канал» и «Часы». Нам казалось: мы тоже живем в истории. Потомство, думали мы, не оценит наш труд свысока…

Со временем выяснилось, что никакого сравнения с царствованием Николая I наша эпоха, в культурном отношении слишком скромная, не выдерживает. И что мы, набиваясь в попутчики к писателям николаевской эпохи, подражали невольно той лягушке из басни, которая старалась раздуться до размеров вола… Золотой век в жизни нации бывает только один. Представим себе на минуту реальные масштабы николаевского царствования: у входа в него мы встречаем Николая Михайловича Карамзина, писавшего еще высоким слогом про добродетельного крестьянина Фрола Силина и про бедную Лизу и умершего вскоре после событий 14 декабря,