Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

всех сложностей, пережитых русской литературой между 1837 и 1912 годами она, конечно же, не объясняет. Остановимся поэтому на разногласиях, которые обнаруживаются в показаниях наших экспертов. Блок, например, связывает «начало порчи русского сознания» с деятельностью Белинского. А что думает Розанов о Белинском? «Без предков родился в нашу литературу и имел только обильнейшее потомство», «Площадная душа», «Новый дух <…> с впервые пришедшим на землю окаянством слова, окаянством отношения к вещам, окаянством отношения к людям и лицам». Вроде бы нет противоречий с Блоком… А что думает о Белинском Адамович? «Вторжение разночинцев в литературу совпадает с порчей языка, или, вернее, – привело к порче. Белинский, духовный отец разночинцев, писал, в сущности, “никак”, т. е. серо, бескостно, и эту свою бескостно-серую манеру передал Чернышевскому, Добролюбову и другим <…> Манера Белинского привилась. Благодаря ей легко стало писать без помарок, страниц десять в полчаса, “блистательно”, как тот же Чернышевский сказал о Добролюбове, имея, очевидно, о “блистательности” представление совсем особое. К концу века мы докатились до Скабичевского, а от него по прямой дорожке к языку советских газет». Тоже довольно похоже на Блока… Нет, в отношении к Белинскому у наших экспертов серьезных разногласий нет. Двигаемся дальше… Розанов помещает Лермонтова в самый центр «разрушенной цивилизации», Пушкин и Лермонтов в его глазах равновелики, равноценны. Адамович связывает с именем Лермонтова «начало стилистического разложения русской поэзии». Вот это уже интересно! Потянем же за найденную ниточку, – может быть, и удастся нам размотать весь клубок.

Пушкин в русской культуре – явление экстраординарное. Ни в какой ряд его не поместишь, ни к какому множеству не приставишь. Он всегда будет сам по себе: «солнечный центр русской истории». Натуральный сверхчеловек, но только с детской душой, с золотым сердцем, с «бесподобной мерой красоты и здоровья» в каждой написанной строке! Сверхчеловек, которому интересно было разговаривать с будочником, интересно было показывать гимназистам, как «правильно плавают по-лягушачьи». Божество, любившее моченую морошку, густо красневшее и горько плакавшее, – божество, хохотавшее так, что все кишки выглядывали наружу! И все-таки божество, все-таки сверхчеловек. «В смысле предела возможности» искусство действительно обрывается на Пушкине. Естественный предел достигнут. «Выше Пушкина» дороги нет.

Лучшие наши писатели понимали это лучше других – и потому уходили в сторону, ступали на «тропинки, топкие, всë суживающиеся…» На этом пути ждало их неизбежное «стилистическое разложение», но другого пути просто не было. Только глупцы могут «брать на вооружение пушкинский стиль», вступать с Пушкиным в творческое состязание!

Многие ли у нас сознают, что Достоевский, например, – верный ученик Пушкина? Между тем, содержание пяти великих романов Достоевского легко редуцируется к десятку-другому зерен, разбросанных по разным томам «анненковского» Пушкина. Мережковский первым выявил это и ясно показал в своем классическом труде «Л. Толстой и Достоевский». А умный Баратынский уже в 1825 году обо всем догадался и написал в авторском предисловии к «Эде» следующее: «Он (сочинитель «Эды». – Н. К.) не принял лирического тона в своей повести, не осмеливаясь вступить в состязание с певцом “Кавказского пленника” и “Бахчисарайского фонтана”. Поэмы Пушкина не кажутся ему безделками. Несколько лет занимаясь поэзиею, он заметил, что подобные безделки принадлежат великому дарованию, и следовать за Пушкиным ему показалось труднее и отважнее, нежели иди новою собственною дорогою». Баратынскому хватило «Бахчисарайского фонтана», чтобы понять что с Пушкиным бессмысленно состязаться, – а ведь после «Фонтана» были написаны еще «Маленькие трагедии», восьмая глава «Онегина», «Медный всадник», «Капитанская дочка»!.. Это уже не «Бахчисарайский фонтан», это намного серьезнее.

Мне кажется, что главными учениками Пушкина в русской литературе остаются до сих пор Баратынский и Тютчев, Гоголь и Достоевский. Эти люди всю жизнь перечитывали Пушкина, всю жизнь напряженно о нем размышляли, но в собственном творчестве стремились уйти от него как можно дальше. И это центробежное усилие оказалось на редкость плодотворным! Вспомним классическое рассуждение Гоголя про «стремящую силу», которая оставляет обыкновенного человека к тридцати-сорока годам и только в истинном христианине действует до конца. «Пересмотри жизнь всех святых: ты увидишь, что они крепли в разуме и силах духовных по мере того, как приближались к дряхлости и смерти». Но и авторы, мною здесь перечисленные, «крепли в разуме и силах» до самого конца. Вспомним горестное восклицание Баратынского, познакомившегося после смерти Пушкина с поздними, ненапечатанными его произведениями: «Он только что созревал». Вспомним Достоевского, создавшего в 60 лет «Братьев Карамазовых», вспомним Тютчева, написавшего в 67 лет «Брат, столько лет сопутствовавший мне…» и «К. Б.» («Я встретил вас – и все былое…»). Вспомним подвиг Гоголя, старавшегося в последние годы жизни своротить всю русскую (заодно и мировую) литературу на совершенно новый, небывалый путь. Как это все интересно! Как важно! На каком же взлете ушли из жизни Пушкин и Баратынский, Гоголь и Достоевский, Тютчев и Лермонтов, и как нам не хватает сегодня какой-то, может быть, малости, которой они не успели нам досказать. Еще бы год прожить любому из них… Еще бы два года… Насколько бы мы стали тогда богаче!

Возьмем, с другой стороны, «центростремительного» Льва Толстого, никогда далеко от Пушкина не удалявшегося. И чем это кончилось? Романом «Воскресение», от которого прямая дорога уже к образцовым поделкам социалистического реализма! «Поднятая целина», «Воскресение», «Молодая гвардия» – сразу и не скажешь, какой из этих романов лучше, какой хуже. Как-то одинаково всë в этих романах: безблагодатно, натужно, очень научительно. А в целом, чертовски серо… Читаешь позднего Толстого том за томом и думаешь уныло: «Эх, Лев Николаевич! Умри ты вовремя – году эдак в 1878-ом, – насколько бы мы стали тогда богаче. Насколько бы по-другому читались тогда твои первые, действительно великие романы».

«Все чувствуют: после смерти Пушкина началось стилистическое разложение русской поэзии. Лермонтов открыл это “движение”». Конечно, Лермонтов после Пушкина – это ухудшение литературной ситуации в стране, это падение. Но и Баратынский после Пушкина – падение. Пушкин свободнее, шире, разнообразнее Баратынского. И для Гоголя целые огромные пласты пушкинского творчества остались навсегда недоступны: сравните-ка его «Улиньку» с героинями Пушкина! Прямого сопоставления с Пушкиным не выдерживает ни один русский писатель. Но чем же плохи сами по себе – без сравнения с Пушкиным – Баратынский и Лермонтов, Гоголь и Достоевский, Тютчев и Толстой?

Скажем так. Пушкиным была завоевана для русской литературы окончательная, абсолютная высота. На долю его главных последователей выпала честь эту высоту освоить: изучить дальние подходы к ней, установить на опасных местах предупредительные надписи, расставить дорожные знаки «Прямой дороги нет», «Тупик», «Возможен гололед»…

Адамович, плотно на Западе обосновавшись, все пытался решить очень трудный вопрос: почему же все-таки Пушкин – не