Чтения о русской поэзии - Николай Иванович Калягин

родились не в дворянских семьях. Достоевский, которого мы знаем как человека высшей европейской культуры, был дворянином во втором только поколении. Прямыми предками знаменитейших деятелей русской культуры, принадлежавших притом к сливкам общества и даже носивших генеральский чин, могли быть «пленная турчанка» (у В. А. Жуковского), «пленная шведка» (у П. А. Вяземского), «крепостная актриса» (у С. Д. Шереметьева)… Понятно, что межсословные отношения не всегда складываются мирно и гладко. И если, например, мещанин Аполлон Григорьев относился к родовой нашей аристократии с откровенной неприязнью, то это связано, очевидно, с каким-то тяжелым личностным его опытом. Не те, значит, аристократы повстречались Аполлону Александровичу на жизненном пути. Но ведь могли встретиться и те. Как говорится, дело случая.

Истребив в подвалах «чрезвычаек» аристократию наследственную, «земельную», мы оказались сто лет спустя под властью аристократии денежной, рыночной, уголовной, масс-медийной… Теперь мы все живем робкой надеждой: может быть, самозваная наша элита – не сейчас, конечно, а поколения через два-три – не будет уже материться, выучится русской грамоте и перестанет губить «эту страну»? Исполнится ли наша надежда – Бог весть. Одно можно сказать совершенно точно: без «верхнего слоя» мы не останемся никогда.

Обратимся к тем временам, когда «верхний слой» в России был еще настоящим верхним слоем, выросшим на русской почве органично. Познакомимся с ярким высказыванием Розанова, сделанным незадолго до катастрофы 1917 года: «Когда мы читаем Пушкина и Лермонтова и сравниваем их с Куприным и Андреевым, нам в голову не приходит, что это люди совершенно разных цивилизаций <…> Под Пушкиным и Лермонтовым лежит какая-то забытая и совершенно разрушенная цивилизация».

Не станем сейчас копаться в причинах того массового успеха, которым пользовались в предреволюционной России сочинения Горького, Андреева или Куприна. Сосредоточимся на другой стороне вопроса. В благополучнейшем 1912 году пушкинская эпоха воспринималась чутким наблюдателем как недосягаемый идеал, как другая цивилизация!.. Что же тогда говорить про наше время? Заглядываешь в книги современных интеллектуалов (самых изощренных, самых «патентованных») – и видишь, что они просто не знают, о чем была та «разрушенная цивилизация». Я уже не стану вспоминать про всех этих Эйдельманов, азартно разрабатывавших в недрах советских издательств вечно доходную жилу «Пушкин и николаевские жандармы». Но вот Бродский заговаривает про Тютчева и говорит: «Тютчев имперские сапоги не просто целовал – он их лобзал», «Холуи наши, времен Иосифа Виссарионовича Сталина, по сравнению с Тютчевым – сопляки», «Ямб твою мать, Тютчев!» и прочее. Вот Битов принимается жевать старую мочалку (изжеванную дотла уже Тыняновым): принимается рассуждать про то, как ненавидел в душе Тютчев Пушкина. (А как же иначе? Я-то ненавижу своих коллег-литераторов! По-другому ведь не бывает!)

Баратынского наши интеллектуалы тоже выравнивают по своей убогой колодке. Баратынский для них понятен! Тоже «лобзал сапоги» (утверждал, например, что в стихотворении «Клеветникам России» «указана настоящая точка, с которой должно смотреть на нашу войну с Польшей»), тоже «завидовал Пушкину»… Скромный исследователь Е. Н. Лебедев, отдавший полжизни изучению Баратынского и написавший о нем недурную книгу, огрызнулся однажды: «Нет-нет да и извлекут из-под спуда старую легенду о личной неприязни Баратынского к Пушкину, легенду, наивность которой равна ее бестактности, – причем, не только по отношению к Баратынскому, но и к самому Пушкину. Смешивать этику отношений пушкинского круга с этикой “третьего сословия” – непозволительно».

Сказано хорошо. Но только вот не станут Бродский и Битов читать какого-то Лебедева. У них – международный уровень.

Великий русский византинист Ф. И. Успенский заметил однажды: «Язык и религия – это два великих дара, из-за которых стоит бороться до истощения сил и с изменой которым народ необходимо теряет свою национальную самобытность и свое право на историческую роль».

Почему Пушкин в языке нисколько не устарел за 200 лет? Как заметил тот же Розанов, перечитав «Капитанскую дочку»: ни одного слова не устарело. Поразительно! Но дело в том, что у русского языка есть икона – язык церковнославянский. Язык нашего богослужения не меняется на протяжении 1150 лет, и это предохраняет народный живой язык великороссов от окончательной порчи. Человек, у которого на слуху годовой круг русского богослужения, просто не может говорить по-русски плохо. Сколько бы он ни уклонялся в сторону, сколько бы ни вихлял, он не сможет заблудиться в языке настолько, чтобы не найти потом дороги назад.

Но у нас есть и другая икона: русская классика. У нас есть Пушкин, про которого Страхов сказал: «У него был дар, превосходящий своей ценностью всякие подвиги и усилия; именно – красота душевных чувств, <…> он не воспел ни единого злого и извращенного движения человеческой души, и каждое чувство, им воспетое, имеет бесподобную меру красоты и здоровья. Поэтому, – заключает Страхов, – Пушкина следует считать великим воспитателем своего народа». Этика Пушкина, этика Баратынского, этика Тютчева сохраняется, она закреплена в их произведениях. Пока мы с ними сверяемся, нам нелегко будет окончательно расчеловечиться.

В самую темную эпоху русской истории, когда храмы были разрушены или закрыты, когда на свободе оставались три русских епископа и сколько-то десятков священников, – что спасло страну и народ, как не русская классика?

Не страшно под пулями мертвыми лечь,

Не горько остаться без крова, ―

И мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово, ―

это аристократично в высшей степени. Это страшно аристократично. Но это было тогда, в 1941 году, – «единое на потребу».

Свою книгу о Пушкине Страхов начинает словами библейской «Песни песней»:

Скажут имя твое – пролитой аромат!

Вяземский, в самом начале своего знакомства с Баратынским, обнаруживает с приятным удивлением: «Чем более растираешь его, тем он лучше и сильнее пахнет. В нем, кроме дарования, и сама основа плотная и прекрасная».

Человек, выросший в нужде, прошедший в детстве «сквозь строй» из зуботычин и уличного сквернословия, может достичь впоследствии величайших вершин в социальной или в культурной жизни – но, растирая такого человека между пальцами, доберешься скорее до шрамов, до детских травм, вызванных зуботычинами и сквернословием взрослых, чем до «плотной и прекрасной основы». «Имя твое – пролитой аромат», – про такого человека даже и в насмешку не скажешь.

Наши поэты люди особого опыта. Родители Тютчева или Баратынского были не просто умными, добрыми, заботливыми людьми – они имели возможность дать своим детям идеальное образование, идеальное воспитание, – и они этой возможностью воспользовались. Тютчев и Баратынский имели по-настоящему счастливое детство, им повезло с родителями, повезло с предками. Родители Пушкина не были заботливыми людьми, ну так у Пушкина был Лицей, в который привели